Кот-Скиталец
Шрифт:
– Нет, так нельзя, – покачал головой БД. – Есть что-то подлое в том, чтобы распоряжаться царством и любовью даже того, кто повинен смерти, – и еще прямо при нем. Погодим. И Андрия как стояла, так и стоит на месте, и Серена не кидается бродить по свету в одиночестве…
Он был прав, как всегда бывает прав самый чистый. Только еще подлее было бы не определить судьбу Мартина тотчас же и заставить его ждать в отдалении, пока мы сторгуемся. И БД прочел это в моих глазах, на которых нынче не было черных стекол, понял меня и согласился.
– Погодите совсем немного, мать моей Серены, – повторил он. – Здесь решили всё гладко, как за меня, так и за других, и вроде бы удовлетворили всех: дали нам
– Вырывайтесь. А вы пойдемте со мной, мама, – внезапно прервала его Хрейя. – Суд и подсудимый могут подождать час или менее, ничуть не понеся урона ни в чести, ни в душевном неравновесии, о котором так печется мой брат Даниль. И одевайтесь потеплее.
Она уже стояла в женском облике, и старый аристо, чуть отворотясь, галантно протягивал ей тяжелый плащ, а мне взятое из какой-то кладовой – нет, как вы думаете? – то самое бордовое пальто, чудом уцелевшее во всех передрягах!
– Ты что-то услышала или наш хозяин тебе сказал? – спросила я, пока мы шли знакомым путем к Замку.
– И то, и другое. Вы ведь знали, что это знакомый того человека, который стоял с вами на пожаре усадьбы? Он сказал удивительное про Мартина, а потом я услышала голос, который издалека повторял то же имя.
Ступени искрошились, ворота были глухо закрыты. Не доходя их, мы торопливо поднялись к стене в том месте, где было меньше всего окон.
– Говорят, самый лучший способ выйти из тюрьмы – это вывернуть ее наизнанку, – сказала моя невестка. – Помните?
– Нам же надо войти, – возразила я.
– Не беда, потом все равно выходить придется.
После такого невразумительного вступления она стиснула мне руку… и вот мы в парке, которому ничего ровным счетом не нанесло урона – вся его краса как была, так и осталась в полудикости. Посреди него, как и тогда, стояла высокая, тонкая башня, похожая на декоративную руину: только на нее навесили дверь и заново покрыли черепицей. Внутри было чисто и почти светло, узкие окна были прорезаны так, чтобы рассекать холодный ветер и пропускать одну лишь его свежесть, и по этому одному я догадалась, что строение застало самые древние холода. Оборонное значение его пропало, скорее всего, еще до того, как внутри Замка развели рощу, а теперь тут поселилась цивилизация. Даже на нижнем этаже пол был чисто выметен, а щербатые и неровные известняковые плиты были, вместо камыша, покрыты циновкой с густым, как щетка, ворсом. Оттуда впритирку ко внешней стене поднималась винтовая лестница с ажурными чугунными перильцами, а с нее открывались проходы внутрь, на каждый этаж внутреннего барабана: сплошные дубовые двери, где запертые, где, очевидно впопыхах, брошенные нараспашку. Изнутри на меня глядело нечто пышное, разноцветное и блестящее; жардиньерка с редкими растениями или сундучок дорогого дерева с медными оковками были выставлены поближе, может быть, в наивном желании похвалиться, а может – отвлечь внимание вора или случайного посетителя от того, что внутри. Здесь чувствовалось царство женщин – не свободных и высокородных, нет: наложниц, почетных пленниц, подобных Эрмине последнего пятилетия. На самом верху башни непосредственный выход с лестницы перегораживала решетка того же изящного и крепкого литья, что и перила. Внутри виделся солидного вида засов.
Обошлось почти без волшебства: Хрейя слегка тряхнула решетку, и засов пал.
Здесь далее не было массивных дверей, как на нижних этажах, возможно, потому, что до самого ценного в доме никто бы не сумел добраться через несколько
– Няньки, – пояснила моя невестка, – простые няньки и поварихи.
И оборвала их бормотанье:
– Показывайте, где ребенок.
Это оказалось уже под самой что ни на есть крышей. В крошечном, как капля, аметистовом покое на окнах были нежно-сиреневые занавеси, снаружи от подоконника выступали широкие сетки-карманы из стальной проволоки. И посреди него стояла широкая колыбель, плетеная и округлая, с полозьями и сиреневым, как и занавеси, пологом из кисеи, который был прикреплен шатром к высокому своду. Служанка, красивая чернокожая и темноволосая девушка с отличной выправкой, явная смесь всех трех главных рас, стояла рядом держа руку внутри, на подушках и то ли покачивая зыбку, то ли оберегая дитя. Увидя нас, она отошла, с удовлетворением кивнув.
Хрейя отдернула полог.
Внутри, на атласных пурпурно-лиловых, кардинальских подушках спал хрупкий меховой котенок, молоденькая манкатта серебристо-лунной масти. Мордочка, похожая на астру, – темная точка курносого носика, еле заметные на светлом усы и брови – повернулась к нам, почти нехотя: киса зевнула, показав маленькие клычки, и открыла глаза. Они оказались необыкновенными: темно-синие с прозеленью, как глубокая морская вода, и искристые. Существо потянулось стрункой и игриво простерло к нам свою мягкую лапку:
– О, две новые андр-ры. Или нэсини? Вы кр-расивые, хотя от вас каурангами тянет. Я люблю кау. Я всех люблю. Маули Элисса, они кто?
– Друзья. Я их позвала, чтобы они тоже знали о тебе. Видишь, как нас тут мало осталось?
– Я тоже хор-рошо звала, правда? Только папы снова нету. Уезжает, пр-риезжает…
Она говорила по-андрски так же, как все здешние маленькие котята – слегка раскатывая «р» и подмяукивая.
– Такая жизнь пошла, – деловито объяснила ей Элисса. – Может быть, теперь долго не увидишь.
– И сколько вас таких? – осведомилась я.
– По одной на каждом этаже – вот и считайте. Мы вольнонаемные, и когда к городу приблизилась наша родня, хозяин не стал никого удерживать. Понимаете, ей не вы страшны, а столичные уроженцы.
– Понимаю.
– Как вас зовут? – перебила кошечка.
– Я Татиана, хм… баба Тати, а она Хрейя.
– Тати и Хрийи, – повторила она, мягко прыгая на подушке.
– Кушать будешь? – спросила ее Элисса. – На ручки пойдешь?
– Ничего не хочу, – сказала та чуть нервно. – Хочу вырасти как ты, чтобы охранять папу.
– Вот так, от одного хотения, и выросла, – с легким упреком ответила Элисса. – Легка, точно перышко, косточки птичьи; себя сохранить не можешь, куда уж обоих?
– Непр-равду говорит Элиссабет, – хихикнула детка по-кошачьи. – Я всё могу.
И вспрыгнула прямо мне на плечо, вонзив коготки в отворот пальто и распластавшись по груди трепетным горячим тельцем. Мордочка уткнулась мне в шею, усы щекотали ухо, а шершавый язычишко раза два прошелся по щеке. Ни внутренне говорить, ни читать мысли она по малолетству не умела, даже так, как измельчавшие андрские манкатты, но вот печаль и смятение наше уловила безошибочно.