Кот-Скиталец

Мудрая Татьяна

Нанкинская крепостная башня… Нанкинская башня взорвалась, как фейерверк, и повисла в небе букетом сияющих звезд, благоуханных хризантем.

– Да, – впервые по-настоящему улыбнулся Мартин. – Я запрещал матери, а больше того сама она себе запрещала выходить замуж за любимого, чтобы не погубить мою репутацию: а теперь моя репутация, слава Богу, и без того пропала начисто.

Коваши приблизился к Эрменхильде, обхватил ручищами за талию и спину. Удивительно! Смотрелись они оба, по контрасту, великолепно. Он был от рождения некрасив, но более так, как несообразны и несопоставимы с обликом андров и инсанов все чистокровные Большие Мунки. За вычетом общих родовых

черт в нем оставались пластическая мужская мощь, ярость и ум, мягкость и проницательность темных глаз; чудесен был ореховый цвет его вьющихся волос, который оттенялся старинным серебром и бронзой. Он был статен и властен… И не так уж стар. Рядом с ним королева показалась мне не матерью взрослых сыновей, а невестой. В ней было все, чего ему не хватало до полноты.

– Не знаю, родятся ли у нас красивые дети, любовь моя, – говорил тем временем мунк, – однако ты мало способна на то по самому своему возрасту, ибо слишком поздно случилась между нами радость.

– Погоди: много ли ты знаешь об андрских женщинах? Ведь если уж придет чудо, почему бы ему не стать двойным – и тогда дитя будет живым слепком с нашей прекрасной любви.

– И новым живым залогом союза Страны Городов с Лесом. Ведь именно мы, Болотники и Молчуны, по призванию своему должны возглавлять Триаду.

– Тогда земли андров и нэсин, – продолжил Эрбис, – так и будут вечно противостоять друг другу и соперничать: это хорошо, иначе заглохнут в них живые соки. Только пусть будет это соперничество при тебе, царственной женщине, при твоих кротких детях, родных ли, приемных ли, и при детях их детей – мирным.

– Слушай, Владетель, я так и не пойму, чего ради все эти намеки и ради чего ты задумал меня к Данилю прогонять? – то моя дочь Серена дождалась, наконец, перерыва в их речах. – Не из-за голой же политики. Ты всерьез этого хочешь?

– Нет; я подумал, что ты пожелаешь уйти сама. Ведь не один он – ты тоже любишь Воскресшего.

– Люблю. И Мартина сейчас люблю так же. Только это любовь к красоте и гордости, жертвенности и благородству духа – любовь к чему-то, а настоящая любовь живет сама по себе и невзирая ни на что: ни на красу, ни на силу, ни на годы… Я никогда не рассказывала тебе, как мужчины-кхонды учат юношей нравиться будущим невестам? Они говорят: «Стань воздухом, которым она дышит, травой, которую она приминает, деревом, в тени которого она встречает знойный полдень – но ничем сверх этого. Остальное придет само.» Так вышло и у нас с тобой, Эрбис. Возьми меня в жены по-взаправдашнему и никому на свете больше не уступай!

– Ну что же, – облегченно вздохнул БД. – Я остаюсь неженатым, свободным от обязательств и смогу, как и прежде, свободно ходить по мирам и зажигать звезды концом своего посоха. И слагать стихи, песни и сказки. Я снова есть то, что есть: человек-перешеек, наместник перед лицом грядущего Наследника.

– Так, наверное, ни я, ни кто-либо из нашего рода тебе больше не понадобится, мой король? – спросил его Хнорк. – Странники По Звездам ведь все как есть пешие.

Даниль заулыбался и кивнул.

– Эх, Иоланта, и нам бы тогда сотворить союз на этой всеобщей волне! – воскликнул сукк. – Я хоть не юн, да с недавней поры молодой холостяк вроде Эрбиса: дети повырастали, супруги отъехали и сам давно не в Лесу…

– Послушай, приятель, – я исподтишка толкнула его в бок коленкой. – Ты через край случайно не хватил? Она лошадь… а ты ведь в некотором роде свинья. В смысле – иное племя.

Я употребила рутенское название в надежде, что Хнорк воспримет адекватно.

– Иное племя? Что ты, Татхи-Йони. Мы

ведь сегодня как раз рвем сословные перегородки и племенные стереотипы, это и есть высший смысл того, что здесь происходит!

– И детей у вас, похоже, не получится.

– Почему ты так думаешь, госпожа Татхи? Если б никогда не получалось – зачем браки запрещать?

Конечно, я имела перед глазами уйму примеров, удачных и не слишком, и все они, действительно, каким-то боком касались именно сословного деления – одно племя Живущих принадлежала к расе господ, другое к расе слуг или вассалов. Но это было изменчиво, и конкретное содержание стереотипов – также, хотя сами стереотипы оставались и тяготели над сознанием. Андры главенствовали над инсанами, нэсин над андрами, фриссы и альфарисы были то врагами, то союзниками, мунки – царями и париями одновременно… Вдруг я поняла, что и эволюция в здешних краях наверняка шла не по Дарвину и даже не по Ламарку.

Зыбкое свечение в воздухе… Я буквально протираю глаза, как от пыли: Хнорк – нет, он вовсе не кабан и, пожалуй, никогда им и не был. Я, говоря «сукк», понимала и, следовательно, видела иное, чем все прочие Живущие. А он был – лесной конь, толстомордый, длинноухий и грубовато-изящный. Его малое триадное племя было не совсем такое, как прочие коники. Клыки, что выпирали из нижней челюсти, выглядели устрашающе, но с некоторой долей комизма; подвижный розовый нос, чуть приплюснутый, сейчас был вздернут кверху в улыбке, челка скрутилась на лбу и поднялась дыбом, как рог у риноцероса, не костяной, а из грубого волоса. Но то все же был не носорог, а единорог, единорожек, он был почти несовместим с великолепной фриссой…

Но зато это был конь мира, тот самый почетный конь, что тогда привез БД в Шиле-Браззу. Те же клише и штампы не допустили меня увидеть чаемого Короля верхом на… ну, вы поняли… и я единственный раз увидела Хнорка правильно.

Я что, в самом деле так слепа? Нет-нет, было и нечто иное: пластическая природа всех Живущих под этим солнцем. Кони не прячутся в норы – разве что в пещеру, в те ясли, где, по преданию, родился Иешуа. И на той королевской охоте совмещение, мерцание обеих личин, клыкастого коня и рогатого кабана, должно быть, производило на андров страшноватое впечатление, завораживало почти до смерти. Я начала по-иному воспринимать ту живую картину первой встречи с Мартом, которую знала от Серены. Не погоня за довольно-таки беззащитным травоядным, а рыцарское состязание с неким исчадием: гороподобной лошадью-оборотнем. Если уж говорить о символе этого, тут скорее бы подошел темный жеребец Лесного Владыки из марийских сказок, блестящий, зловещий и налитой телом; художник на картинке изобразил у него во лбу костяной кинжал. А еще один символ – дважды и убийственно меняющийся Снарк Льюиса Кэролла. Недаром именно в таком роде я подсознательно прочитывала удивительное имя моего суккского друга.

Да уж, фриссе Иоле понадобилась вся отвага, чтобы ответить на приязнь такого чудища. Не меньшая, подумала я, чем Бэсу-Эмманюэлю – чтобы предложить лапу и сердце Снежной Псице, едва ли не всемеро большей себя.

И Эрмине – вернуться к запретному истоку своей извечной и извечно детской любви.

И Серене… И Артхангу… И Мартину…

Отчего я снова вернулась к Мартину? Почему он никак не идет у меня из головы – только потому, что не ушел пока из глаз? В его ревности к Данилю, в самом его предательстве было столько страсти и горения, столько ревности, вывернутой наизнанку братней любви, что любая женщина могла бы ей позавидовать. И стрелы ее – стрелы поражающие и неумолимые…