Котенок. Книга 3
Шрифт:
Динамик ожил за три минуты до истечения срока ультиматума. От его треска вздрогнули десятиклассники, дёрнули головами Новиков и Звонарёв, я затаил дыхание. Никак не среагировал на шум только полковник Кравцов.
Голос капитана Райчука сообщил, что к школе подогнали автобус. Он заверил: вертолёт с загранпаспортами уже ожидал взлёта в аэропорту Петрозаводска и отправится в Рудогорск, как только «немного наладится погода».
— Синоптики пообещали, что через час метель поутихнет, — сказал Николай Григорьевич. — До нашего города вертолёт долетит за тридцать-сорок минут. Гарантирую, что через три-четыре часа вы будете уже на пути в Хельсинки…
Солдаты молчали, пока из динамика доносился голос капитана КГБ. Звонарёв смотрел
Он махнул мне рукой, как только в классе наступила тишина. Велел подойти к окну. Я уже не в первый раз за сегодняшний день чуть сдвинул штору, зажмурился и взглянул сквозь облепленное снегом стекло.
— Что там? — спросил светловолосый.
— Стоит, — сказал я. — На дороге. Старенький ЗИЛ-158. Или ЗИЛ-158В. Не знаю, чем они отличаются. Чёрные окна. Водителя не вижу. Снайперов на крыше нет. Но из окон соседнего корпуса на меня пялится мужик. Без оружия. Мент, наверное.
Пожал плечами, махнул смотревшему на меня из окна младшего корпуса человеку рукой — тот на мой жест никак не отреагировал. Ко мне подошёл Новиков (без автомата, но с гранатой в руке). Выглянул в окно поверх моего плеча.
— Могли бы «Икарус» подогнать, — сказал он. — Теперь потащимся в Финляндию на этой позорной советской развалюхе. Пожадничали кгбэшники. Ну, да ладно. Где там этот дурацкий вертолёт?! Грёбаная метель!
— … А снег идёт, а снег идёт…
Песня «А снег идёт» на стихи Евгения Евтушенко стала юбилейной (десятой) в той части моего концерта, которая началась после появления на дороге около школы автобуса с чёрными окнами. Я царапал подушечки пальцев о планки ладов, перебирал струны. Не смотрел ни на солдат, ни на десятиклассников, ни на полковника Кравцова. Прикрыл веки, тянул ноты. Чувствовал под ягодицами холодные плитки пола. Стрелки на настенных часах отсчитывали секунды, минуты. Я не следил за ними. Пел, играл на гитаре. Мечтал очутиться далеко от этого города и от этой школы — на тёплом морском берегу… или в Первомайске.
— … Спасибо, снег, тебе.
Приземление вертолёта мы услышали. Я не спутал его с усилением ветра или другими природными явлениями. Исполнял «Песню кавалергарда» Булата Окуджавы, когда с улицы донёсся грохот и задрожали оконные стёкла. Я прервал свой концерт (не допел куплет), приглушил ладонью струны, взглянул на покачнувшиеся шторы. Заметил: солдаты насторожились. Увидел, как Новиков схватил гранату, а Звонарёв накрыл пальцем спусковой крючок. Десятиклассники вздрогнули, вжали головы в плечи.
Ожил динамик под потолком. Капитан Райчук через школьный радиоузел подтвердил наши догадки: сообщил, что вертолёт из Петрозаводска опустился на спортивную площадку около школы. Он перечислил те операции, что ещё предстояло проделать «специалистам» с заграничными паспортами. Заверил, что «на всё про всё» уйдёт не больше часа. «Процесс уже идёт», — заверил он. Поблагодарил учеников десятого «А» класса, Новикова и Звонарёва за терпение.
Попросил, чтобы солдаты позволили «детям пообедать». Капитан сказал: работники школьной столовой «по сигналу» из нашего класса «накормят всех». Он перечислил приготовленные поварами блюда (мой живот встретил его слова стоном). Добавил, что «всё вкусное и тёплое». Предложил солдатам выпустить заложников по одному в туалет, под его ответственность — пообещал, что все десятиклассники вернутся обратно. Напомнил военнослужащим, что по дороге в Хельсинки «это сделать будет сложнее».
— Пацаны, — произнёс я. — Про туалет капитан правильно сказал. До Хельсинки ехать далеко. И лучше бы нам добраться туда без остановок. Мало ли что этим финнам в голову взбредёт. Видел я их. Мутные товарищи.
Солдаты велели мне замолчать. Пошептались, бурно жестикулируя (махали гранатой и автоматом) — меня на совещание они не пригласили. Но озвучили мне своё решение. От кормёжки Новиков и Звонарёв отказались. Но признали «дельной» идею выпустить школьников по одному в школьный туалет. Заявили, что я пойду «туда» первым. Проинструктировали меня, что именно передать «кгбэшникам»: озвучили, что они сделают, если недосчитаются «хоть одного» заложника.
Я прислонил гитару к учительскому столу, взглянул на вновь притихших одноклассников. Кивал в ответ на слова Новикова, водил взглядом по лицам школьников. Отметил, что ученики десятого «А» уже не выглядели испуганными или сердитыми. На большинстве лиц заметил следы усталости и меланхолии. Даже Свечин не прятал взгляд и не отворачивал лицо — вздыхал, следил взглядом за мной и за солдатами с безразличием, будто просматривал поднадоевший фильм по телевидению.
На лестнице меня снова атаковали милиционеры. Теперь здесь дежурили не двое, а четверо. Стражи порядка не слушали мои уверения о том, что я прекрасно иду самостоятельно. Будто котёнка они подхватили меня под лапки и резво поволокли вниз по ступеням. Я не чувствовал ни моральных, ни физических сил для сопротивления. Послушно переставлял ноги. На первом этаже мы свернули к кабинету директора школы. Улыбнулся, когда заметил бледное лицо Снежки. С интересом взглянул на появившихся в школьном вестибюле новых людей, не похожих ни на милиционеров, ни на пограничников: облачённых в каски и бронежилеты, державших в руках диковинные по нынешним временам укороченные автоматы. «Вот и „Антитеррор“ прибыл, — мелькнула у меня в голове мысль. — Наверное, сопровождали наши паспорта». Усмехнулся в ответ на собственную шутку. Дотянулся пальцем до лица, поправил очки.
В директорском кабинете снова уловил запах чая. Мой живот поприветствовал его стоном. Конвоиры поставили меня за порог и тут же ретировались за дверь. А я отметил, что в кабинете меня снова встретили четыре человека: место полковника Кравцова занял загорелый худощавый мужчина, наряженный подобно прибывшим из Москвы бойцам (каску он держал в руках). Мне почудилось, что собравшиеся в кабинете люди искренне обрадовались моему появлению. Капитан Райчук стребовал подробный отчёт о происходивших в кабинете литературы событиях. Снежин хмурил брови и покачивал головой. «Москвич» тоже подбрасывал мне вопросы: поинтересовался точным расположением в кабинете заложников и террористов, спрашивал о привычках и повадках Новикова и Звонарёва, выяснил местонахождение полковника Кравцова. Смотрел он мне между глаз (на мост оправы очков), кивал.
«Буря! Скоро грянет буря!», — вспомнил я строки из «Песни о Буревестнике» Максима Горького. Отметил, что в кабинете директора школы даже аромат чая намекал на грядущую «бурю». «О паспортах не сказали ни слова, — отметил я. — В Хельсинки не побываю». Подробно описал поведение засевших в кабинете литературы солдат. Упомянул, что Новиков редко брал в руки автомат, но почти не отходил от гранат. Сказал: Звонарёв едва ли не при каждом шорохе кладёт палец на спусковой крючок. Пояснил, что полковник Кравцов находился позади школьников: у самой стены. Высказал предположение: штурмовать класс следовало в те минуты, когда в помещении останется только один террорист — второй отлучится в туалет. Капитан КГБ и загорелый «москвич» на мои слова никак не отреагировали, промолчали — «безымянный» мужчина и Полковник вздрогнули и будто по команде скрестили на моём лице взгляды.
Чаем меня в кабинете директора не напоили — только водой. Но мой живот прекратил стоны, словно я вдруг забыл о голоде. Капитан Райчук и «москвич» провели меня до лестницы на второй этаж. Они выдавали по пути похожие на команды напутствия. Я кивал в ответ. Мысленно зачитывал строки Горького: «…Море ловит стрелы молний и в своей пучине гасит…» Мне чудилось, что в школе стало тише. В вестибюле не увидел ни отряда вооружённых пограничников, ни вновь прибывших бойцов из группы «Антитеррор» (словно те уже заняли позиции). Почувствовал, что вспотели ладони, и сердце в груди ускорило ритм сокращений. По дороге к лестнице Снежка мне сунула в руку кусок булки — я проглотил его без аппетита. В сопровождении милиционеров взобрался по лестнице. Но к заложникам сразу не пошёл — на втором этаже свернул в уборную.