Коулун Тонг
Шрифт:
Делая вид, что пытается ее успокоить, Чеп обнял Мэйпин, начал гладить мягкое тело под тоненькой блузкой. Нащупав пальцами ее кости, он засопел от вожделения и забормотал:
— Все будет хорошо. Положитесь на меня.
Ужас заставил Мэйпин забыть о хороших манерах — и расхрабриться. Она то проявляла необычную отвагу, то вся съеживалась от страха. Другие работницы «Империал стичинг», по-видимому, начали ее побаиваться — они видели, как она является к Чепу без спросу, хлопает дверьми лифта или торопливо взбегает по лестнице на этаж дирекции. Она пристально смотрела на Чепа, порой вскрикивая: «А Фу!» И точно
У Чепа же перед глазами стояли куриные ножки, в голове крутились идиотские монологи мистера Хуна: «Это очень вкусно, потому что ее вздернули… Как следует скрутите и подвесьте на несколько дней. Пусть сохнет на воздухе. Пусть просто висит… Она становится нежной и ароматной».
И эти его красные глаза, и злорадно-томное «Я хочу съесть вашу ножку».
Спустя четыре дня после ужина в «Золотом драконе» — спустя четыре дня после исчезновения А Фу — Мэйпин перехватила Чепа на лестнице. Он только что приехал из дома. В руке у нее были ножницы — она вскочила из-за своего рабочего стола, когда Чеп мелькнул в приоткрытой двери.
— Я хочу пойти в полицейский участок, — заявила она.
Чеп видел, что идти туда ей страшно не хочется, но она больше не в силах бороться со своим ужасом и отчаянием.
— Это не поможет, — сказал он. — Что толку от полиции?
— Я напишу заявление, — срывающимся голосом пробормотала Мэйпин. — Для следствия.
При слове «заявление» Чеп мысленно увидел никчемный официальный бланк с львом и единорогом на печати; порыв ветра выдергивает этот листок из беспомощных рук Мэйпин и, скомкав, уносит высоко в гонконгское небо. Неужели она сама этого не видит?
— Они повесят его под стекло, — продолжала Мэйпин.
Да что она такое несет?
Недоуменное лицо Чепа словно бы усилило ее решимость, но в следующую же секунду она потеряла контроль над собой и расплакалась. Плакала она горько, сморщив лицо, прижимая кулачки к распухшим глазам. Зажатые в руке ножницы придавали ей сходство скорее с задерганной, растерянной домохозяйкой, чем со злобной фурией, и все же Чеп предпочел бы, чтобы она положила ножницы и поплакала как-нибудь… поаккуратнее. На ножницах и на подбородке блестели слезы, а на рукаве — сопля, похожая на след улитки.
— Пожалуйста, сходите к мистеру Хуну.
Чеп был тронут. Она так бесхитростно рыдала… трагичность происходящего потрясла его, всколыхнула в нем страсть, разбила ему сердце, растравила плоть. От плача все ее тело напряглось, точно скрученное эпилептическим припадком. Теперь дело показалось ему безотлагательным — а запавшая в память фраза матери «Меня это не затрагивает» взбесила. Где уж матери понять?! Мэйпин она знает слишком плохо — а по-настоящему не узнает никогда.
В его воспоминаниях об их с Мэйпин тайных встречах тоже была растворена какая-то печальная страстность; встречались они у него в кабинете или на складе, где постелью им служили рулоны новой материи; один раз были в «Киске», где ее шокировали гологрудые филиппинки; и много раз — в «синих отелях» Коулун Тонга. Иногда после свиданий по ее лицу текли слезы — то ли от смятения, то ли от паники, то ли потому, что она стыдилась собственного вожделения. Она ни о чем его не просила, но соглашалась на самые разные позы и способы, даже садилась на него верхом и прикидывалась, что принуждает повиноваться. И все же Чеп окончательно
— Я схожу к мистеру Хуну, — сказал Чеп.
Сознавая, что идет к мистеру Хуну назло матери, он чувствовал, как прибавляется у него сил. Чепа обуяло нехарактерное для него бунтарство — вероятно, его расшевелили смерть мистера Чака и история с продажей фирмы. Но главной причиной было происходящее со всем Гонконгом: вскоре, на закате существования колонии, Чеп лишится дома. И это бесило. В последнее время Чеп считал, что всякое решение, принятое им вопреки воле матери, совершенно правильно: ведь, поступая по-своему, он обрывал пуповину и поневоле старался себя беречь.
Если бы мать одобрила расследование, поддержала Чепа или проявила хоть малейший интерес, Чеп спустил бы дело на тормозах. Но она требовала от него повиновения. Мэйпин она невзлюбила. К мистеру Хуну питала брезгливо-снисходительное уважение: «Я считаю, что с этим человеком можно иметь дело». Неодобрение матери заставляло Чепа, замкнувшись в себе, целеустремленно оттачивать свой тайный план; он наперед знал, что, поступая назло матери, продумает все более толково. Одновременно его все больше тянуло к Мэйпин — казалось, что, требуя повиновения, мать поставила вопрос ребром: либо она, либо китаянка.
Давным-давно, когда Чеп был худосочным застенчивым учеником школы «Куинс» — когда мать ежедневно торчала у ворот, ожидая его с уроков, — у него был приятель по имени Коркилл, которого в классе недолюбливали и травили не меньше, чем Чепа. Мальчики вместе сидели на школьном дворе, вслушиваясь в дребезжание трамваев на Козуэй-роуд и перешептываясь. Они поверяли друг другу свои фантазии, в основном на темы секса. У них была общая греза: они воображали себя богачами, живущими в огромном усадебном доме в Уэссексе (по литературе как раз проходили «Джуда Незаметного») с китаянкой-нимфоманкой, у которой были длинные красные ногти и прозрачная ночная рубашка; там они пили бы шампанское, предавались утехам у пылающего камина и вылизывали бы языками ее «просторы» (тоже слово из романа Харди).
Эту грезу, греховную и сладкую, Чеп втайне лелеял еще много лет. Коркилл, малорослый и прыщавый, стыдился своего отца-полицейского, но жалел Чепа, чей отец умер. Целое полугодие, сидя на школьном дворе, они расцвечивали образ китаянки-нимфоманки новыми и новыми подробностями. Она была принцесса и шлюха. Мальчики доводили друг друга до танталовых мук, воображая запретные фразы, игры в «кто кого защекочет», извращения. То было райское видение. Коркилл говорил: «Иди подгляди за ней в сортире, Нев!», а Чеп восклицал: «Сдирай с нее трусы, Корки!»
Позже, уже взрослым, Чеп порой ловил себя на том, что высматривает женщину своей мечты в «Киске», «Баре Джека» или «Пузатом Чжуне». «Интересно, а Коркилл сейчас о чем думает?» — спрашивал Чеп себя. Коркилл вернулся в Британию, наверняка женился, обзавелся детьми и полностью разочаровался в жизни — а он, Чеп, все еще мечтает.
— Погода для свитера, — объявила мать, пока он глотал завтрак, собираясь ехать к мистеру Хуну. Сунула в руки сложенный дождевик, а затем чуть не ткнула в бок зонтиком — своим, дамским, с досадой заметил Чеп. — Макинтош, — напомнила она. — На пароме не забудь.