Ковчег
Шрифт:
– Девять месяцев? Мне послышалось?
Ни один мускул не дрогнул на впалых щеках Саманты. Зато Калеб выдернул руку из моей ладони.
– Калеб, о чём она?
Калеб хмыкнул. Виноват. Хмыканье всегда означает вину.
– Видишь ли, дорогая, тебе придётся выносить этого ребёнка.
– Миссис Дэвис!
Я покачнулась. Вцепилась в Саманту, чтобы не упасть. Глаза заволокло пеленой ярости.
– Когда ты собирался мне сказать? – зашипела я, тыча ему пальцем в грудь. – Ты хоть знаешь, когда в последний раз женщины класса
Голос постепенно повышался, разлетался в прохладной тишине вестибюля «Будущих Жизней». Совершенно пустой. Они разогнали всех очередников, пациентов и персонал. Для нас с Калебом. Гвозди программы.
– Одного, стандартного. Нашего ребёнка выносит искусственная утроба, как положено.
Я кричала и колотила мужа. Вместо слов выходил рёв. Мне хотелось разбить его спокойное лицо, чтобы кровь брызнула на белый пол.
– Ты поставила подпись, – он схватил меня за запястья, – обратного пути нет.
– Ты, – слюна летела ему в глаза, – ты утаил от меня незначительную мелочь, да, Калеб?
– Мы же хотели ребёнка. Ты хотела. Только об этом и говорила последние пять лет.
– Но не такого. Не так. Родить… Рожай сам тогда своих недоделанных детей, – я осеклась. – Ты… ты разрушил мою мечту, мою идеальную семью. Хоть через задницу их рожай, я ухожу!
Я отвернулась от него, наткнулась на улыбающуюся Саманту. Калеб подошёл вплотную сзади. Они теснили меня.
– Ты позоришь нас. Везде камеры. Твои выходки могут стоить мне карьеры.
– Плевала я!
– Заткнись, Карен, – Калеб изо всех сил сохранял спокойствие. Я – нет.
Размахнулась с поворотом. Есть ли женщина, не желающая врезать мужу-козлу вот так, с разворота? По наглому, самодовольному, гладковыбритому лицу. Руку перехватила стальная хватка Саманты. Всё с той же улыбкой отвела удар от Калеба. Двумя пальцами. Чёртова бионическая кукла. Медсестра-болванка. С указательного пальца другой её руки вылез инъекционный поршень. Шею обожгло. Тело обмякло, перестало слушаться. Сознание таяло в наползающей тьме. Я падала в объятия Калеба, падала в сон.
– Это всё ради нас, Карен.
– Она просыпается, ещё дозу, – слова ползли вспышками по мутному стеклу. Время растекалось перед глазами радужными пятнами. Я успела выхватить тёмную чёлку под медицинской шапочкой, руку в перчатке, вынырнувшую откуда-то снизу, из-под зелёного покрывала на моих широко разведённых, вздёрнутых ногах.
Я вынырнула из планшета. Меня бил озноб и вместе с тем я бы не оторвалась от экрана, если бы текст не закончился. Папка дала мне желанную информацию. Не песни гимнов, не обрывки прошлого – мне открыли чужую душу. Женщина, жившая давно, точно до Взрыва, вела дневник. Кто-то сохранил его, счёл необходимым ввести в базу Ковчега, отчего-то подсунул мне. Словно услышал мои мысли, желание узнать больше. Я не просто читала, я видела Карен, чуть ли не была ею. Эмоции, хлеставшие из неё, переворошили мои собственные. Вместе с ней я влепила пощёчину мерзкому Калебу, сражалась с жутким, совершенно неудобным креслом, ненавидела Саманту. Сам факт существования женщины-робота поразил меня меньше, потому что я думала мыслями Карен. Неожиданно я прикоснулась к прошлому, которое так волновало меня. В том, что события эти происходили на самом деле, я не сомневалась. Она отражала и подтверждала слова учителя. Эти люди жили до Взрыва. В красивых домах. Они работали, строили планы на будущее, ездили на невероятных штуках по чистым улицам. Карен носила яркую одежду, туфли возвышали её над землей. Никаких обносков. Она говорила о каком-то Санте, непонятной искусственной утробе, о Пятом районе, где жили не такие как все, об очереди на детей. Подумать только, сейчас семьи стремились избавиться от лишних чад, а в её жизни они занимали очередь даже на разрешение заиметь ребёнка! Я заглянула в другой мир, в свободное общество красивых, уверенных в себе людей. Эти люди ещё умели жить. Планшет грел пальцы.
Как появилась эта история в моём планшете? Кто скинул мне эту папку? Зачем? И откроют ли мне другие тайны? Я стала с нетерпением ждать продолжения. Моё существование на Ковчеге украсило подглядывание за жизнью Карен.
Глава 4. Старый Великан и бессменный Лидер
Лишь те-то и друзья, не на словах – на деле,
Кто наши кандалы и на себя б надели.
Впереди колонны раздалось шипение. Кто-то споткнулся, подавил вскрик боли. Стройный ряд на несколько мгновений распался. Девочки оттаскивали вогнутую чёрную деталь.
– Разваливаемся, – хихикнула мне в затылок N-130.
– Жалко как, – выдохнула я.
– Того и гляди рухнем.
– Прям на головы жаждущим попасть сюда.
– Ты понимаешь, что это бесполезно? Они за секунду чинят.
– Бесполезно, но приятно. Кажется, сто тридцатый. Посвящаю этот люк тебе, Эн! – звать N-130 Надин при всех я не могла, мы с ней договорились на Эн. Моё имя сократить ещё больше было сложно. Поэтому я разрешила Эн никак меня не называть.
Девочки слышали нас. Они оглядывались, через плечо украдкой, выпучивали глаза, так мы смеялись, когда Стиратели рядом. Из головы длинной змеи, которую мы формировали в коридоре, раздался оклик, колонна снова вытянулась по линеечке, мы потопали учиться. Сперва попоём, после попотеем.
За непроницаемыми стенами нашего отсека должно восходить солнце. Я прикрыла глаза и представила: серо-синяя ночь, утро только потревожило небо, пробилась сквозь рваные сонные облака рябь первых лучей. Рассвет растревожил развалины, прокрался в низкие кривые дома, коснулся босых ног, грязных пальцев, окрасил серость в нежные тона. Люди спали, отгоняя наступающий день мрачными снами, но рассвету не терпелось. Он хотел украсить мир, показать, что красоту нельзя уничтожить. Красота нужна природе, в ней возрождение. Рассвет кричал поднимающимся солнцем: «Проснитесь! Очнитесь! Взгляните, как красиво!»
Там, внизу, я часто встречала новый день, пока мои спали. Мама бы оттаскала меня за волосы, если бы узнала, как я рискую. Я забиралась на единственную сохранившуюся высотку. Когда-то их называли небоскрёбами. Остов разрушенной высотки мог лишь пощекотать нервы, никак не небо, рёбра этажей торчали в разные стороны, выбитые окна походили на гнилые зубы, покорёженный лифт – вместо сердца. Я называла эту высотку Старым Великаном и часто карабкалась в его разбитый череп, швыряла оттуда камни. Иногда до меня долетали крики. Я кричала: «Простите!» и кидала ещё. Вдруг попаду в чью-то голову? Классно, если в Макса. Скорее всего, мне просто хотелось, чтобы камни достигали целей, и я выдумывала крики. Старый Великан издавал много разных звуков, как больной старик, доживающий тяжёлый век, кряхтел, скрипел, гремел и кашлял. Меня не беспокоили его стоны. На продуваемой ветрами макушке Великана я оставалась наедине с собой, отбрасывая тоску, которая обычно сжирала меня в одиночестве. Я боялась остаться совершенно одна на всём белом свете, увязнуть в крошащихся развалинах, заблудиться среди покошенных домишек, из которых неожиданно пропали озлобленные жители и ещё более злые крысы. Швыряя камни, я выкидывала из себя эту тоску огромными каплями. Пусть. Я и так одна. В семье из пяти человек я совершенно одинока. Пусть мир опустеет. Не станет матери, которая вечно орёт, которая бьёт по голове щербатой расчёской, ненавидя даже мои волосы. Не станет Макса, пинающего ногами и словами. Марка, что растекается лужей перед всеми, старается угодить каждому. И даже Тома, любимого Тома, который совсем забыл о сестре и целиком отдался поцелуям с Ханой.