Козел отпущения

Жирар Рене

Глава VI. Асы, куреты и титаны

Я прокомментировал миф, в котором отсутствует коллективное убийство, однако его отсутствие не делает этот миф выгодным для противников моего тезиса. И это только начало. Поскольку до сих пор я приводил мало примеров (за что меня небезосновательно упрекали), я приведу их в намного большем количестве и все их выберу среди тех мифов или мифологических вариантов (впрочем, бесчисленных), которые явным, почти карикатурным образом избегают называть коллективным убийством ту центральную сцену, которая, как легко видеть, буквально взывает о таком именовании. Эта сцена всегда воспроизводит одну и ту же конфигурацию: убийцы располагаются вокруг своей жертвы, но вместо напрашивающегося названия нам предлагаются самые разные обозначения, имеющие лишь одну общую черту — все они не называют эту сцену коллективным убийством.

Мой второй пример взят из скандинавской мифологии. Бальдр — самый лучший из всех богов, без единого изъяна, исполненный

всяческих достоинств, не способный к насилию. Тревожные сны сообщают ему, что над ним нависла угроза смерти. Он делится своей тревогой с асами — своими товарищами, которые решают «предохранить Бальдра от любой опасности». Ради этого Фригг, его мать, «берет клятву у всех одушевленных и неодушевленных существ — огня, воды, металлов, камней, земли, деревьей, болезней, четвероногих, птиц, змей <…> — не причинять Бальдру зла. Застрахованный таким образом Бальдр вместе с асами на тинге играет в удивительную игру: асы мечут в Бальдура разные предметы, бьют его мечами, но никто его не ранит». Процитированный пересказ взят из книги Жоржа Дюмезиля «Миф и эпос» [28] . Легко понять, почему выдающийся ученый называет удивительной игру, в которую играют асы. Несколько позже для той же божественной игры он использует два других эпитета — «зрелищная» и «показная». Таким образом он пробуждает наше любопытство, но ничего не делает, чтобы его удовлетворить. Чем же нас удивляет подобное зрелище в мифе? Идет ли речь об исключительной сцене или, напротив, о сцене совершенно обычной, вполне банальной, но наделенной необычным значением? Эта игра действительно кажется показной, но мы бы не решились так ее назвать, если бы за ней не маячило нечто иное — иная сцена, которая обычно нисколько не скрывается и очень хорошо известна всем исследователям мифологии, пусть они этого и не осознают, пусть они ее и не упоминают, по крайней мере впрямую. Называя игру асов показной и не объясняя, что имеется в виду, Ж. Дюмезиль, видимо, и говорит об этой иной сцене, но говорит косвенным образом. Речь идет, разумеется, о коллективном убийстве. Если бы Бальдр не был неуязвим, он, разумеется, не уцелел бы после того, что с ним сделали асы, — произошло бы то самое событие, которого боится и сам бог, и все асы вместе с ним. Бальдр погиб бы, пав жертвой коллективного убийства подобно множеству других божеств. Миф о Бальдре ничем не отличался бы от бесчисленных мифов, главная драма которых заключается в коллективном убийстве.

28

Georges Dumezil. Mythe et Epopee. Paris, 1968. P. 224.

Отнюдь не сообщая нам чего-то действительно оригинального и неожиданного, сцена из этого мифа нас удивляет, игра асов кажется нам странной, потому что она похожа как две капли воды на самую расхожую, самую избитую сцену любой мифологии — на коллективное убийство. Уговор о неуязвимости Бальдра просто превратил сцену убийства в безобидную игру.

Но, может быть, дело в простом совпадении, в случайном сходстве? Из последующего мы увидим, что это совсем не так. Чтобы понять, что наш миф состоит в тесном родстве с мифами, рассказывающими о коллективном убийстве, нужно пойти до конца и констатировать, что игра асов, в принципе безобидная, в конечном счете приводит к тем же последствиям, как если бы все происходило «по-настоящему». Бальдр падает, пораженный насмерть одним из тех богов, которые по всей видимости ведут себя так, словно намереваются его убить, но за которыми миф этого намерения не признает — а по каким причинам не признает, это, может быть, мы сумеем выяснить.

Итак, что же произошло? Чтобы это понять, продолжим наше чтение «Мифа и эпоса». Есть бог — или, скорее, демон — Локи, трикстер, или «обманщик» скандинавской мифологии, который не участвует в этой странной игре и пытается ее расстроить. Верный своим источникам Ж. Дюмезиль пишет: «Это зрелище не понравилось Локи». У всех зрителей мнимое линчевание Бальдра вызывает сильные реакции — неудовольствие у Локи, удивление у Ж. Дюмезиля. И разумеется, именно Локи виноват в том, что мнимое линчевание Бальдра, умилительная забава превосходных асов, приводит в конечном счете к тем же последствиям, к каким привело бы настоящее линчевание.

Скандинавский трикстер <…> переодевается женщиной и приходит к Фригг с вопросом, нет ли во всеобщей клятве не причинять Бальдру вреда какого-то исключения. И он узнает от Фригг, что молодой побег дерева, называемого mistilteinn (омела), показался ей таким молодым, что она не взяла с него клятвы. Локи добывает это растение и, вернувшись на тинг [священное место, где происходит линчевание], вручает его слепому брату Бальдра, Хёду, который прежде воздерживался от того, чтобы ударить брата, потому что не видел его, но Локи направляет его руку в сторону жертвы, которая умирает от простой омелы.

Короче говоря, коварство Локи сводит на нет меры, предпринятые богами, чтобы защитить Бальдра от всякого насилия. Почему же этот миф выбирает столь странный и окольный путь, чтобы прийти к почти такому же результату, что и тысячи других мифов, — к насильственной смерти божества, пораженного

другими богами, его товарищами, объединившимися против него? Раз речь идет о самом банальном результате, отчего же не выбрать для его достижения самый банальный путь? Единственный правдоподобный и даже единственный вообразимый ответ, мне кажется, состоит в том, что проанализированный нами вариант мифа — это не первый его вариант. Наш вариант, видимо, наложен на более ранние версии, которые изображали Бальдра жертвой самого банального, самого «классического» коллективного убийства. Наш вариант, видимо, создан людьми, которых возмущало традиционное изображение этого убийства, поскольку в нем все боги, за исключением жертвы, оказываются настоящими преступниками. Первоначальный пантеон не отличался от банальной банды убийц, и почитатели этих богов в одном смысле хотели бы от него избавиться, но другого пантеона у них нет, и потому в тысяче других смыслов они за него цепляются и даже страстно к нему привязаны. Они хотят одновременно и сохранить свои религиозные представления, и от них избавиться — точнее, перевернуть их вверх дном, потому что хотят устранить основной гонительский стереотип: коллективное убийство. Именно усилия примирить эти два требования, видимо, и приводят к мифам столь странно устроенным, как миф о Бальдре.

Решением оказывается следующее утверждение: наши предки действительно видели то, что можно увидеть в первоначальной эпифании, но они это неверно истолковали. Наивные варвары, они не поняли тонкости того, что случилось. Они поверили, что произошло коллективное убийство. Они попали в ловушку, которую им расставил демонический Локи, единственный настоящий убийца и к тому же обманщик. Локи превращается в единственное вместилище насилия, которое прежде распределялось поровну между всеми линчевателями, а теперь делается откровенно злодейским, сосредоточившись в одном-единственном индивиде [29] . Таким образом, репутация одного Локи приносится в жертву реабилитации всех остальных богов. В выборе Локи на эту роль есть нечто парадоксальное, если действительно (как мне представляется) в исходной сцене Локи единственный из всех богов не участвовал в линчевании.

29

Georges Dumezil. Ibid.

Видимо, следует предположить манипуляцию с мифом к ущербу для одного бога, зато к выгоде всех остальных. Намерение обелить первоначальных убийц проявляется и в нескольких деталях того странного способа, каким фактически происходит умерщвление Бальдра. Все эти детали явно служат тому, чтобы как можно сильнее преуменьшить ответственность Хёда, кто больше всего рискует показаться виновником, поскольку именно от его руки (его так и называют — «убийца рукой», handbani) погибает Бальдр.

В убийстве по сути своей коллективном не все участники виновны одинаково: если можно установить (как это возможно здесь) того, кто нанес смертельный удар, его ответственность становится несравненно большей, чем у остальных. Поэтому миф с сугубым усердием старается снять вину с Хёда — очевидно, по той единственной причине, что, нанеся этот удар, он оказался виновнее всех. Чтобы обелить его, нужно приложить еще больше стараний, чем для всех остальных богов вместе взятых.

Достаточно допустить наличие такого плана, и сразу разъясняются все без исключения детали убийства. Начнем с того, что Хёд слеп: он «прежде воздерживался от того, чтобы ударить брата, потому что не видел его». Чтобы он поразил брата, кто-то должен навести его руку на цель — и разумеется, эту услугу ему оказывает Локи. У Хёда нет никаких оснований полагать, будто его удар мог бы убить Бальдра. Подобно прочим богам, он считает брата неуязвимым для любого оружия, для всех мыслимых снарядов. И чтобы его успокоить еще и дополнительно, Локи вложил ему в руки самый легкий предмет — слишком ничтожный, чтобы его метаморфоза в смертельное оружие могла казаться вероятной. Даже самый заботящийся о благополучии и безопасности своего брата человек не смог бы предвидеть ужасных последствий своего поведения, если бы он вел себя подобно Хёду. Чтобы оправдать Хёда, миф громоздит одно извинение на другое. Вместо простого отрицания вины, которое считается достаточным в случае всех остальных богов, виновность Хёда делается предметом по меньшей мере трех последовательных отрицаний. И каждый раз издержки этой процедуры ложатся на Локи, Трижды виновный в убийстве, в котором он технически невиновен, Локи цинично манипулирует злосчастным Хёдом, трижды невиновным в том убийстве, в котором он единственный виновен технически.

Кто хочет доказать слишком много, не докажет ничего. С мифом о Бальдре дело обстоит точно так же, как с оправданиями, которые неразумно множит человек, знающий, что ему есть за что просить прощения. Он не отдает себе отчета, что одно-единственное заурядное извинение весит больше, чем несколько превосходных. Когда мы пытаемся обмануть аудиторию, нужно прежде всего, чтобы она не понимала, что ее пытаются обмануть. Именно желание слишком хорошо что-то замаскировать всегда и выдает маскировку. Это желание становится еще заметнее оттого, что оно устраняет вокруг себя все, что могло бы от него отвлечь, и сразу приводит нас к замаскированной вещи. Ничто так не пробуждает наши подозрения, как оправдательные доводы, нелепым ворохом сваленные на голову истинного виновника.