Козел отпущения
Шрифт:
К числу вариантов минимизированной вины нужно отнести и деяния североамериканского трикстера и всех богов-обманщиков более или менее во всех частях света. Эти боги — такие же козлы отпущения, как и другие боги. Все их благодеяния сводятся к социальному договору, заново заключенному за счет жертвы. Эти благодеяния неизменно предваряются злодеяниями, которые воспринимаются как таковые и справедливо караются. Таким образом, перед нами, как и всегда, парадокс бога, который полезен, потому что вреден, который служит фактором порядка, потому что служит фактором беспорядка. Внутри еще нетронутой мифологически-гонительской репрезентации рано или поздно не может не встать вопрос о намерениях такого божества. Почему этот бог ставит в неприятное положение тех, кому, в конечном счете, хочет дать помощь и защиту, почему он, тем самым, ставит и самого себя в неприятное положение? Наряду с богами, которые творят зло,
Трикстер считается иногда хитрецом, а иногда, напротив, таким глупым и неловким, что с ним постоянно случаются происшествия, срывающие его планы и одновременно гарантирующие действительно нужный результат, поскольку создают против неловкого шутника единодушие, необходимое для бесперебойной работы всей общины.
В трикстере нужно распознать первую систематизацию одной из двух великих теологии, возникающих из сакрализованного козла отпущения, — теологию божественного каприза. Другая теология — это теология божественного гнева, составляющая другое решение той проблемы, которую ставит перед пленниками гонительской репрезентации примиряющая эффективность того, кто в их глазах является истинным виновником кризиса. Если бы он не казался таковым, если бы благополучатели механизма козла отпущения могли усомниться в козле отпущения как в первопричине, то не было бы ни примирения, ни божества.
В теологии божественного гнева бог в принципе добр, но временно преображается в злого бога. Он мучит верующих, чтобы лучше их наставить на правильный путь, чтобы исправить те их недостатки, которые не дают ему выказать себя благодетелем незамедлительно. Кто сильно любит, сильно наказывает. Это решение не такое веселое, как первое, зато более глубокое, так как вводит идею, редчайшую у людей, — а именно, что их козел отпущения — не единственное воплощение насилия. Сама община делит со своим божеством ответственность за зло; она понемногу становится виновной в собственных бедах. Теология гнева приближается к истине, но располагается по-прежнему внутри гонительской репрезентации. Из нее невозможно вырваться, если не проанализировать механизм козла отпущения, если не развязать узел, который замыкает мифологическую репрезентацию на себя самое.
Чтобы закончить с виной бога и показать, что не следует втискивать в жесткие категории те решения, которые я кратко описал, я разберу миф, который встречается в самых удаленных друг от друга точках земного шара и которому удается очень остроумно сочетать преимущества, между которыми приходилось выбирать предыдущим решениям.
Убив дракона, Кадм, первопредок всей фиванской мифологии, сеет зубы чудовища в землю, и оттуда сразу же появляются воины во всеоружии. (Эта новая угроза, плод предыдущей, ясно иллюстрирует соотношение между, с одной стороны, гонительским кризисом внутри человеческих сообществ и, с другой стороны, драконами и всеми баснословными животными.) Чтобы избавиться от воинов, Кадм прибегает к крайне простой уловке. Он незаметно подбирает камень и кидает его в самую гущу войска. Никто из воинов не задет, но, услышав звук упавшего камня, каждый воин думает, что другой на него напал, — и уже в следующее мгновение они все сражаются друг с другом и убивают друг друга чуть ли не все до единого.
Кадм здесь выступает как своего рода трикстер. Именно он, в некотором смысле, вызывает социальный кризис, великий разлад, который разрушает человеческую группу вплоть до полного ее истребления. Сам по себе его акт вполне безобиден — камень никому не причинил вреда; эта проказа делается действительно дурной из-за тупой жестокости воинов, из-за их слепой склонности к эскалации конфликта. Дурная взаимность питает и обостряет конфликт тем быстрее, что участники ее не замечают.
Поразительность этого мифа в том, что, наглядно разоблачая взаимность все менее различенную и потому все более ускоряющуюся, которая охватывает общества в кризисе (я говорил об этом выше), он имплицитно разоблачает и сам принцип действия козла отпущения и причину его эффективности.
Взаимное сцепление настолько тесно, что прекратить его можно, только если все участники разом договорятся и заметят дурную взаимность. Но требовать от участников, чтобы они поняли, что внутригрупповые отношения сами по себе могут не только питать, но и порождать их беду, — значит требовать от них слишком многого. Сообщество может перейти от благой взаимности к дурной по причинам или настолько ничтожным, или, напротив, настолько непреодолимым и существенным, что результат в обоих случаях окажется одинаковым: все члены сообщества будут более или менее равно ответственны — но никто не захочет этого знать.
Если люди в крайнем случае и осознают свою дурную взаимность, им все-таки захочется, чтобы у нее был автор, реальное и наказуемое первоначало; они согласились бы, может быть, преуменьшить его роль, но они требуют все же первопричину, допускающую коррективное вмешательство, как сказал бы Эванс-Притчард, причину, значимую в плане социальных связей.
Нетрудно понять, почему и как механизму козла отпущения иногда удается прервать этот процесс. В основе слепого инстинкта репрессалий, идиотской взаимности, бросающей каждого на самого близкого или самого заметного противника, не лежит ничто действительно неизбежное; поэтому все могут объединиться почти в какой угодно момент (но предпочтительно в самый истерический) против почти кого угодно. Для этого требуется лишь почин такого объединения — сперва чисто случайный или мотивированный каким-то виктимным признаком. Стоит какой-то потенциальной мишени показаться хоть чуть-чуть более притягательной, чем другие, — и всем коллективом сразу овладеет уверенность без единого голоса против, блаженное примиряющее единодушие…
Поскольку у этого насилия никогда и не было никакой другой причины, кроме всеобщей веры в некую причину, то едва эта всеобщность воплощается в реального другого, в козла отпущения, который становится всеобщим другим, как коррективное вмешательство перестает казаться эффективным и становится эффективным на самом деле — полностью утоляя желание репрессалий у всех уцелевших к этому моменту участников. Один только козел отпущения мог бы еще хотеть за себя отомстить, но по всей очевидности он не в состоянии это сделать.
Иными словами, для прекращения взаимного уничтожения в мифе о Кадме было бы достаточно, чтобы воины обнаружили агента-провокатора в лице Кадма и примирились за его счет. Не так важно, будет этот агент реален или нет, достаточно, чтобы все были убеждены в его реальности и в его виновности. А как удостовериться, что мы схватили истинного виновника, если упавший камень просто стукнулся о другие камни? В любой момент подобный инцидент может случиться без всякого злого умысла со стороны инициатора, да даже и без настоящего инициатора. Здесь важна исключительно вера — более или менее интенсивная и более или менее всеобщая вера в желание и в способность предполагаемого козла отпущения сеять беспорядок, а значит и восстанавливать порядок. Не сумев обнаружить, что же произошло в реальности, или, если угодно, не сумев найти достаточно убедительного козла отпущения, воины не перестанут сражаться и кризис продлится до финального истребления.
Уцелевшие репрезентируют общину, возникшую из мифа о Кадме; а мертвые репрезентируют только беспорядок, в отличие от самого Кадма. Для мифа Кадм — одновременно сила беспорядка (это он посеял зубы дракона) и сила порядка (это он избавил человечество сперва от дракона, а затем от множества воинов, от draco redivivus [ожившего дракона (лат.)] — нового тысячеглавого чудовища, возникшего из предыдущего чудовища). Таким образом, Кадм — один из тех богов, которые всегда провоцируют беспорядок, но «лишь» затем, чтобы положить ему конец. Таким образом, Кадм не служит козлом отпущения в мифе и для мифа; он имплицитный козел отпущения, сакрализованный самим мифом, бог фиванцев. И в конечном счете этот миф не более чем остроумен: он не разоблачает до конца и не может разоблачить секрет собственного возникновения, он все еще основан на механизме козла отпущения.