Кожаные перчатки
Шрифт:
— Довольно, — сказал я, поднимаясь.
Арчил испуганно на меня посмотрел, для чего-то замахал руками, заюлил:
— Что ты, Коля, это совсем не то, ты понимаешь, только не думай…
Я усмехнулся:
— А почему ж мне не думать? За меня другие не думают!
Это было сказано наповал. Выдержка, ирония… Я заметил, как Сашка взглянул на меня и, морщась, быстро опустил глаза, будто натолкнулся ими на что-то твердое и побоялся сломать.
— Другие за меня не думают, — повторил я со значением. — Сам я за себя, знаете, привык думать, не как некоторые, другие…
Выдержка, ирония… Кто-то хохотнул: «Точно!»
— Слышите, товарищ Гогохия? Сам даю себе отвод! Может, повторить погромче? Может, ты стал на ухо туговат, Арчил, по старости лет? Николай Коноплев сам дает себе отвод! Сам!..
Опять — наповал. Особенно получилось здорово насчет тугоухости на старости лет… Нет, голубчики, слабоваты вы в коленях тягаться с Николаем Коноплевым!
— Ах, да ничего ты, Коля, не понимаешь! — заюлил потный, багровый, совершенно несчастный Арчил. — Почему ты так думаешь?
Я ушел, неестественно улыбаясь, бросил у двери через плечо:
— Ребята, я — как все, как большинство… Как сами решите…
Дверь я открыл с нарочитой осторожностью, потихоньку, сделав испуганное лицо:
— Не зашибить бы кого ненароком…
За дверью никого не было.
Полчаса спустя пришел в комнату Геннадий. Вид у парня был смущенный.
— Ну, кого избрали? — небрежно спросил я. — Арчила Гогохия или Сашку, конечно?
— Нет, — сказал Геннадий и стал зачем-то растирать ладонью шею. — Меня почему-то решили выбрать… Кто их разберет…
Так… Значит, капитаном сборной команды страны выбрали не меня, первую перчатку, гордость советского ринга, как пишут репортеры, а эту книжную душу, Пимена, человека в боксе случайного, который и в составе-то оказался после жутких споров! Конечно, мне было здорово обидно. Нет, я не злился на Генку, он ни при чем. Опять навалилось чувство неприязни к непримиримому старику, такому ограниченному и прямолинейному в своих мнениях и поступках, деревянному, как столб. Уж если что вобьет себе в упрямую голову, — не откажется от того, хоть расступись земля. Ну, что вы, Аркадий Степанович, преследуете человека, который был вам ко всему прочему близок? Что вы преследуете его за то, что судьба его сложилась необычно, не так, как вам бы хотелось? Выходит, я для вас по-прежнему глупая недоучка, зазнайка, парень, потерявший себя… Что ж, очень это печально…
Геннадий все пытался расшевелить меня, звал поиграть в городки, даже книжки свои отложил, понимал: плоха человеку.
Не хотел я играть в городки, не хотел никого видеть. Все как-то сразу опостылело: этот сбор, ребята, даже речка, по-осеннему чистая, с туманами по утрам.
Домой бы сейчас поехать. И чтобы Петька, белоголовый, лобастенький, сидел у меня на колене, и я рисовал бы ему дом с большой трубой и дым из трубы, и рассказывал бы ему, что вот эта рожица в окне — он, Петька, а в другом окне — мама, что вон в том окошке — папа, а вокруг — это деревья, зеленые, и над домом и над деревьями — красный кружок с лучами — солнце, которое всех людей греет и от которого людям всегда тепло и светло.
Но Петька не может сидеть у меня на колене. Он в яслях, на
И себе незачем врать. Тянет в Москву, домой, но кто его знает, где он, этот настоящий дом? Может, даже он ближе к нашему замусоренному двору или к тому, что выходит окнами на Александровский сад. Ничего там не ждало меня хорошего, ничего. Мать, несмотря на радость — заявился все-таки, — не приняла бы таким, сказала бы сурово: «Погостить пришел? Недосуг мне с гостями заниматься…» А в Александровском саду, где сейчас желты деревья и пахнет прелью жухлая трава, Наташка просто не вышла бы из дому, поглядела бы в окно, подумала: «И чего это торчит там длинный парень в кожаной кацавейке с «молнией»?..»
ВЫШЕЛ ФИЛЬМ НА ЭКРАНЫ
Молодость не долго хранит огорчения, перед отъездом нас на несколько дней отпустили домой. И вот я иду по улицам, думаю, то-то удивится Таня, когда я нежданно нагряну. Что я там бредил о каких-то других домах? Совестно даже вспомнить…
Выхожу на Арбатскую площадь. И вдруг как во сне каком-то: вижу на серой стене кинотеатра «Художественный», точно так, как сто раз представлялось, огромную, во всю стену рекламу, кричащую на весь город, на весь честной народ!
Мой фильм!
Я эту рекламу увидел издали, едва свернул на Арбатскую. Честное слово, у меня и в мыслях не было, будто она, именно она может встретить меня. Просто я хотел посмотреть, что сегодня идет в «Художественном», может быть, сходим с Таней на последний сеанс.
Я с ходу в нее уткнулся. Я остановился, ослепленный ее великолепием: «Батюшки, что ж это делается?» Потом я перебежал площадь в непоказанном месте, презрев настойчивые и гневные свистки, и теперь стоял, задрав голову, разглядывал, во всех подробностях, огромную, тугую холстину, чуть подрагивающую от ветерка.
Да, все как и должно быть. Острыми, тревожными буквами разбежалось во всю ширь слово: «НОКАУТ». Помельче и поспокойнее — фамилии режиссера, оператора картины, композитора, написавшего музыку к фильму… И тут же, где перечень исполнителей главных ролей, есть: Николай Коноплев.
Когда же это случилось? Почему я ничего не знаю, почему молчали?.
Я стоял, задрав голову, и прохожие, которым мешал растерянный и, видно, восторженный верзила, подталкивали меня, оглядывались, пожимали плечами: «Чудак!»
Какая потрясающая реклама! Немного, правда, не такая, какой виделась, но все равно — шик! Не известный мне художник нашел почему-то нужным изобразить на первом плане Павла Михайловича Ладыженского в роли, а меня в бою загнал в самый верхний угол холстины. Но это ерунда. Если вдуматься: правильно поступил неизвестный художник: публика, ведь она падка на имена, а Павел Михайлович — заслуженный и популярнейший!..
Ну, друзья мои дорогие, понимаю: решили сделать мне полный сюрприз, дескать, пусть сам увидит, так радости будет больше, когда неожиданно, и не стоит его зря тревожить, волновать, раз он там готовится…