Кожеед
Шрифт:
Вернее, младшая.
Что с ней делать, может ли он ей дальше доверять?
«Кому сейчас вообще можно доверять?», подумал он раздраженно.
Возможно ли, что два десятилетия безупречно выстроенной работы, отточенной, словно швейцарские часы, карьеры – разлетятся из-за одного полоумного дистрофика, которого никто не воспринимал всерьез?!
Андрей Максимович прошел по красному ковру приемной и, не обращая внимания на вскочившую секретаршу, толкнул массивную дверь своего кабинета. Подойдя к столу, он взял массивный стеклянный графин и налил в стакан виски.
На столе стояла его любимая фотография. «Моя настоящая семья», как шутил он когда-то. На фоне заснеженных елей стоял вертолет Ми-4, на снегу скалились мертвые волки. Живой и здоровый Свечников улыбался, обнимал одной рукой жену, а в другой держал дорогую английскую «вертикалку», его, Максимыча, подарок. Андрей Максимович тоже счастливо улыбался на этой фотографии. Света одной рукой держалась за его шею, другой обнимала Свечникова. Она изображала удар ногой в воздухе, словно в старых боевиках. К губе у нее прилипла сигарета – Света тогда еще курила. Да, было время! Они тогда были счастливы и дышали полной грудью, и ничего им не было страшно.
В кармане завибрировал мобильный телефон. Максимыч выругался, вытащил его, посмотрел на экран. Вызов от «М. убийство».
Звонил начальник убойного отдела западного округа. Старый приятель. Нужные связи.
Прежде чем взять трубку, Максимыч откашлялся и улыбнулся. Улыбка меняет голос, делает его мягче и светлее. Оптимистичней. Никто не любит пессимистов. Никто. Поэтому все начальство общается между собой как стая радужных дебилов. Морщинки лучатся сиянием. Ага-ага.
На этот раз в голосе собеседника оптимизма не было.
– Михалыч, спасибо, что предупредил, – сказал Максимыч задушевно. Он без этого звонка прекрасно знал, что под него копают. И Васин этот, Васятка, в группе появился недаром. – Жаль, конечно, что с тобой так… Понаберут долбоебов, как с ними общий язык налаживать? Чем теперь заниматься будешь? Народным хозяйством?
– он засмеялся, подождал ответа.
– Схвачено, так схвачено… Ладно, Михалыч, на связи. А зимой на кабанов, не забудь!
Андрей Максимович перестал улыбаться, как только положил трубку. Он открыл ящик стола, достал капли для глаз. И, прежде чем закапать, налил виски в еще один стакан.
– Здравствуй, Света, - сказал он.
В дальнем углу кабинета, в черном кожаном кресле – остатки советской номенклатурной роскоши – закинув ногу на ногу, сидела Светлана Юрьевна. Она не стала переодевать грязные «берцы» и сейчас задумчиво смотрела, как темная грязь стекает с рубленых подошв и впитывается в дорогой афганский ковер. И Максимыч знал, что делает она это намеренно. Чтобы вывести его из равновесия. «Моя школа», подумал он.
Один стакан виски Максимыч оставил перед фотографией, второй протянул Юрьевне. Та демонстративно отвернулась и скрестила руки на груди, словно обиженная маленькая девочка, которую хотели задобрить.
– Бери, твой любимый односолодовый, - зарокотал басом Максимыч.
– Спесайд, все как ты любишь. Двенадцать лет. Торфяные, бляха муха, нотки.
Светлана Юрьевна не повернула головы.
– Свечникова помянем, - зашел с другой стороны Максимыч.
Она не прореагировала.
– Ну, и пошла ты.
Он с грохотом поставил стакан на журнальный столик. Бум! Часть виски выплеснулась и растеклась по стеклу. Максимыч отвернулся и залпом опрокинул свой стакан.
Пищевод на мгновение обожгло, тепло разлилось по телу. Хороший виски, как и хороший коньяк, всегда сначала греет. Но ожидаемого облегчения не наступило. Максимыч подозревал, что даже выглотай он сейчас целую бутылку, все равно останется трезвым. Только злости прибавится. Злость всегда прибывает. Как настоящий пьяница со стажем, бывшая жена, плановые запои два раза в год, Максимыч знал, что в итоге из всех чувств у алкоголика остается только холодная ярость. Именно поэтому они так опасны.
– Что со свидетелем?
– спросил он.
– Врет все, от начала и до конца.
Заговорила, наконец, наша спящая красавица.
Светлана Юрьевна посмотрела на него, словно хотела сказать: «Хватит дурочку из себя строить, товарищ генерал юстиции, ты сам все лучше меня знаешь».
– Кожеед его припугнул, - сказал Максимыч.
– Только чем?
Брови Светы поднялись.
– Тоже думаешь, что он жив?
– Неважно, что я думаю. Наша задача сейчас – чтобы слова этого парня как басня Крылова звучала. Никаких репортеров к нему не пускать.
– А мы что делать будем?
«Что-что…!» Максимыч понял, что сейчас взорвется. Терпение у него не казенное. Достаточно того, что он целый день разгребал грузовик навоза за своим лучшим работником.
– А мы будем на парашюте парить над взорвавшимся вулканом! Свечников, Свечников… Это ж надо, чего учудил, урод… Царствие ему небесное, - Максимыч привычно перекрестился. – Устроить побег заключенному! У меня в голове не укладывается. С такими друзьями врагов не надо.
– Вообще-то, у него была уважительная причина: он жену потерял.
– Жена, жена, жена! Как я устал от этого слова, кто бы знал. Говорил я ему, пусть обождет, пока проверки закончатся. А он заварил такую кашу! Погоны летят с плеч, как листья осенью. Вон Михалыча из западного только что «ушли», слышала?
Светлан Юрьевна посмотрела ему прямо в глаза.
– Дядя Андрей, Кожеед все еще на свободе.
Очень давно она так его не называла. Максимыч нахмурил брови.
– И что ты предлагаешь? Выйти и все грязное белье вывалить напоказ? Сколько погибло из-за Свечникова?!
– Восемь человек. C девушкой, что умерла в больнице, девять.
– Вот!
– C Кожеедом как быть?
– упрямо повторила Юрьевна.
– Да плевать мне на этого долбоеба! У нас сейчас главная задача - вывести отдел из-под удара.
«Себя вывести… и тебя, дура неблагодарная», подумал Максимыч.
Юрьевна помедлила.
– Это… неправильно, - сказала она наконец.
– Знаешь такое выражение: лес рубят, щепки летят? Если меня уволят, чистки пойдут по всем отделам, наберут молодняка, ни одного дела закрыть не сможем. Учись глобально мыслить. Знаешь, с каким трудом я всю эту машину выстраивал на вершине пороховой бочки?