Козьма Прутков
Шрифт:
В дневнике Шевченко от 17 апреля 1858 года есть запись о том, как случай свел его с тремя братьями Жемчужниковыми, которых он назвал очаровательными. Позже он познакомился с Толстым и Львом Жемчужниковым.
Однажды, узнав от отца, что подписан ордер на арест Н. Г. Чернышевского, Лев предупредил того о грозящей опасности.
Чернышевский якобы ответил:
— Благодарю за заботу. Я всегда готов к такому посещению. Ничего предосудительного не храню.
Если это правда, то Чернышевский очевидно полагал, что отсутствие улик в самодержавном государстве служит гарантией оправдательного приговора. Вскоре он получил возможность убедиться в опрометчивости своего суждения. Он был препровожден в Петропавловскую крепость, а после гражданской казни (позорный столб и сломанная над головой шпага) получил четырнадцать лет каторги: царскому гневу достаточно собственной интуиции.
А что могло связывать Алексея Толстого с Николаем Чернышевским? Аристократа с демократом? Монархиста с революционером? Идеалиста с материалистом? Что?! Ясно, что ничего. И тем не менее из-за Чернышевского
— Русская литература надела траур по поводу несправедливого осуждения Чернышевского.
— Прошу тебя, Толстой, никогдане напоминать мне о Чернышевском.
Вот почему не удивительно, что в «Воспоминаниях князя
В. П. Мещерского» фигурирует «граф Алексей Толстой, один из друзей государя, имевший за собою право правдивого и всегда смелого и откровенного голоса… Это был идеал благородства, правды и искренности; об его честности и говорить нечего; но именно вследствие этих высоких нравственных качеств, как тогда, так и после, никто, ни один из его друзей и никакие уроки истории не могли совладать с его оригинальными историческими мировоззрениями, которые он любил как культ поэта и как вероисповедание своего собственного политического катехизиса, с фанатизмом горячей души и с убеждением, что в них отражаются все идеалы нравственности, и что идеалы эти других проявлений, как именно таких политических, иметь не могут и перестают быть идеалами, как только соединяются с узкими, по его понятиям, задачами народности, православия и т. д.» [290] .
290
Кондратьев А. А.Граф А. К. Толстой: Материалы для истории жизни и творчества. СПб., 1912. С. 58.
И дальше Мещерский выделяет основное в характере Толстого: «Его главною духовною стихиею была свобода, опять-таки в идеальном значении этого слова, и в этом культе свободы, когда он переходил на почву практическую, самым искренним и теплым образом предпочитал на Западе Европы многое русскому только потому, что там находил больше уважения к свободе, чем у нас…» [291]
Пищи для размышлений на эту тему у Толстого было предостаточно. Мы знаем, что он не просто «бывал», а подолгу жил в Германии и Франции, в Италии и Англии. Но еще дольше в Петербурге и Москве, на Украине и в Погорельцах…
291
Там же.
Его отношение к свободе народа проявляло себя не только его «западничеством», но регулярными беседами с государем об отмене крепостного права. А жажда личной творческой свободы в конце концов привела Толстого к тому, что ему надоело отпрашиваться в сверхурочные отпуска и выпрашивать себе всяческие отсрочки. Дежурства при дворе воспринимались им уже не как почетная обязанность (мечта многих), а как недопустимая трата времени, похищаемого у литературного творчества. Ему было неловко перед родными, которые возлагали такие надежды на его карьеру при дворе. Он был привязан к государю лично. Его любила царская семья. Все это оттягивало принятие решения об отставке, но все-таки оно созрело окончательно, и Толстой написал письмо императору.
«Август или сентябрь 1861 г. [292]
Ваше Величество.
Долго думал я о способе, каким следовало бы мне изложить Вашему Величеству одно дело, близкое моему сердцу, и пришел к заключению, что прямой путь, как и во всем, самый лучший. Служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей природе. Я сознаю, что всякий, по мере сил, должен быть полезен своему отечеству, но есть разные способы быть полезным. Способ, указанный мне Провидением, — мое литературное дарование, и всякий другой путь для меня невозможен. Я всегда буду плохим администратором, плохим чиновником, но думаю, что без самообольщения могу сказать, что я хороший писатель. Это призвание для меня не ново, я бы следовал ему давно, если б в продолжение некоторого времени (до сорока лет) не почитал себя обязанным насиловать своего влечения из уважения к моим родителям, которые не разделяли моих взглядов на этот счет. Таким образом, я сперва служил в гражданском ведомстве. Когда разразилась Крымская война, я, как все, сделался военным. Когда война окончилась, я собирался бросить службу, чтобы всецело посвятить себя литературе. Вашему Величеству угодно было уведомить меня через дядю моего, графа Перовского, о намерении Вашем назначить меня состоять при Вашей Особе. Я изложил моему дяде мои сомнения и колебания в письме, которое он вам представил, но так как он повторил мне Высочайшую Вашего Императорского Величества Волю, то я подчинился и сделался флигель-адъютантом. Я надеялся тогда победить мою природу — художника, но опыт доказал мне, что я боролся с ней напрасно. Служба и искусство несовместимы. Одно вредит другому, и нужно выбирать одно из двух. Конечно, большего одобрения заслуживало бы деятельное участие в государственной машине, но в способности к службе судьба мне отказала, между тем как другое призвание мне дано.
292
В
Ваше Величество, меня смущает мое положение, ибо я ношу мундир, связанные же с ним обязанности достойно исполнять не могу.
Благородное сердце Вашего Величества простит мне, если я теперь умоляю его окончательно уволить меня в отставку, не для того, чтобы удалиться от Вашего Величества, но чтобы вступить на ясно начертанный путь и перестать быть птицей, наряженной в чужие перья.
Что же касается Вас, Государь, которого я никогда не перестану любить и уважать, — я имею способ служить Вашей Особе, и счастлив предложить его Вашему Величеству: это быть бесстрашным сказателем правды — единственная должность, которая мне подходит и, к счастью, не требует мундира. Я не был бы достоин этой должности, Ваше Величество, если бы я в моем настоящем положении что-нибудь скрывал или искал предлогов. Я открыл Вашему Величеству все мое сердце, как я всегда готов это сделать, потому что предпочитаю навлечь на себя неудовольствие, чем потерять уважение Вашего Величества. Если бы, тем не менее, Ваше Величество решило предоставить право приближаться к Особе Вашего Императорского Величества лишь тем лицам, которые имеют официальное положение, позвольте мне опять скромно сделаться камер-юнкером Двора Его Императорского Величества, каковым я был до войны, ибо единственное честолюбие мое оставаться Вашего Императорского Величества самым преданным подданным.
Граф А. Толстой» [293] .
До нас дошел отрывок еще одного, на сей раз недатированного, послания Толстого Александру II:
«Ваше величество, есть два вида преданности своему монарху: один состоит в том, чтобы всегда быть одного мнения с ним и скрывать от него все, могущее возбудить в нем неудовольствие, уменьшая в его представлении силу и значительность идей, стоящих в противоречии с его системой управления; подобная преданность, когда она не есть предательство, могла бы быть названа преданностью лакея или человека близорукого. Другой — истинный — вид преданности состоит в том, чтобы показать монарху все вещи в их подлинном свете, предупреждать, когда надо, об опасности, какая она есть, и — в согласии с совестью и в меру разумения каждого — предлагать наилучший в данных обстоятельствах способ действия. Такова, Государь, моя преданность Вам. Не занимая никакого официального положения, не принадлежа ни к какой партии, я имею возможность слышать все мнения, подводить им совокупный итог и делать из них заключения, которые Вашему Величеству существенно было бы знать…» [294]
293
Толстой А. К.Собрание сочинений: В 4 т. М., 1964. Т. 4. С. 139–140.
294
Там же. С. 141.
Из этого послания следует, что для Толстого-художника принципиально было сохранить всю свою независимость: интеллектуальную, духовную, политическую. Остаться «поверх барьеров». Быть подвластным только голосу собственной совести. Причем в своем стремлении к правде и свободе он не боялся «пристрастной ревности друзей». Ему была важна истина, открытая им самим, а не стадная солидарность с какой-либо из враждующих сторон. Точно так же он полагал неприемлемым приспособленческое балансирование между ними. Занимая внятную позицию по всем главным альтернативам своего времени, Толстой вместе с тем не хотел быть и не был рабом этой позиции. Более того, он готов был отстаивать честь врага, если бы друзья его поступили бесчестно. Его девиз — неподкупность. Ему мало идеи, за которую следует бороться. Ему важны чистота помыслов и честность их воплощения. Ясно, что человек с такими устремлениями совершенно не подходил для нужд текущей политики, для неизбежных интриг и сомнительных компромиссов, сопутствующих всякой власти. Он и ставил себя вне политики, вне власти, защищая чистое искусство. Это понимание собственного места в борении гражданских страстей Толстой выразил в известном восьмистишии:
Двух станов не боец, но только гость случайный, За правду я бы рад поднять мой добрый меч, Но спор с обоими досель мой жребий тайный, И к клятве ни один не мог меня привлечь; Союза полного не будет между нами — Не купленный никем, под чье б ни стал я знамя, Пристрастной ревности друзей не в силах снесть, Я знамени врага отстаивал бы честь! [295]Будучи западником, он пишет славянские былины, притчи, баллады, драматическую трилогию из истории Руси. Будучи аристократом, ратует за отмену крепостничества. Будучи монархистом, борется не только против революционных демократов, но и против консерваторов в среде приверженцев самодержавия. Будучи поборником «чистого искусства», оставляет образцы гражданской лирики. Он спорит с обоими станами. Никому из них не дает он священной клятвы.
295
Там же. Т. 1.С. 144.