Козьма Прутков
Шрифт:
И, наконец, достойное — совершенно в духе Козьмы Пруткова — продолжение классических пушкинских строк об античной деве, во взаимодействие с которой вступает начальник царскосельского дворцового управления Яков Васильевич Захаржевский.
ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила. Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой: Дева над вечной струей вечно печальна сидит. Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский, В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее [312] .312
Там
На кого эта пародия? На романтиков?.. Нет, скорее на материалистов.
И еще одно впечатление, о котором Толстой рассказал в письме Софье Андреевне: «<…> Я лег и стал читать „Онегина“. <…> Многие страницы были давно мне знакомы, но в этот раз они мне так понравились, что я невольно сказал несколько раз: „Как прекрасно! как хорошо!“ <…> А когда я дошел до описания зимы в деревне, у меня брызнули слезы из глаз. <…>
Мои так часто льющиеся слезы, может быть, слабость с моей стороны, и с другими это бывает лишь в минуты экзальтации, больших возбуждений, в минуты апогеи любви и т. д., — но что же мне делать, если всякая минута моей жизни проходит в экзальтации и апогее!» [313]
313
Там же. Т. 4. С. 88.
Напрасно думать, что экзальтация требуется лишь для «высокой поэзии». Берусь утверждать, что при всей своей жанровой легкости сочинения Козьмы Пруткова тоже требовали от Толстого и его братьев определенной экзальтации — как любое оригинальное творчество. Соавторы настраивались на прутков-скую волну, им предстояло возбуждать в себе душевный подъем чиновника-сочинителя, будь то создание афоризмов, опись армейских нравов или пародии на государственные проекты.
Глава девятая
ОПУСЫ АФОРИСТИЧЕСКИЕ, ЦЕРЕМОНИАЛЬНЫЕ И ГОСУДАРСТВЕННЫЕ
Мысли и афоризмы
Гражданские афоризмы
Смотри в корень!
Самым знаменитым разделом творчества Козьмы Пруткова, прославившим его без преувеличения на века, стали мысли и афоризмы.
Именно здесь, в форме кратких изречений, его пародийность и потешный алогизм воплотились со всей лаконичной полнотой. 160 основных и 102 дополнительных афоризма составили золотой фонд прутковской мысли. Первая их часть была напечатана в «Современнике» (№ 2, 6) в 1854 году, а затем последовали публикации в «Искре» (№ 26, 28) в 1860 году. Многие изречения впервые увидели свет лишь в собрании сочинений 1884 года.
Особенность этого жанра у Козьмы Пруткова состоит в том, что его афоризмы далеки от западноевропейских максим в духе Ларошфуко, Паскаля или Лабрюйера. Перед нами рассуждает не бесстрастный ученый муж, не рафинированный эстет, не великий мыслитель. Нет, размышлениям предается директор Пробирной Палатки, кавалер ордена Святого Станислава I степени, чиновник с большим стажем любоначалия и беспорочной службы, семьянин — самовлюбленный и самодовольный, добродушный и комичный, большой любитель банальностей и наряду с тем автор оригинальных метафор, веселого абсурда. Он очень живой. Подвижная и разнообразная душа, которая окрашивает сухой интеллект во все тона человеческих страстей. Тонкий наблюдатель, владеющий образом поэт, заставляющий нас смеяться над стертыми клише приевшихся уподоблений. Мы наслаждаемся игрой, в которую вовлекает нас автор, — сам же он сохраняет серьезность и даже важность, солидную философичность.
Жизнь нашу удобно сравнивать со своенравною рекою, на поверхности которой плавает челн, иногда укачиваемый тихоструйною волною, нередко же задержанный в своем движении мелью и разбиваемый о подводный камень. — Нужно ли упоминать, что сей утлый челн на рынке скоропреходящего времени есть не кто иной, как сам человек?
Ну конечно же нет! Не нужно об этом упоминать, и тем не менее Прутков упоминает здесь и упомянет что-нибудь подобное еще не раз при всяком удобном случае.
В собрании мыслей и афоризмов Козьмы Пруткова масса изречений-сравнений:
Слабеющая
Воображение поэта, удрученного горем, подобно ноге, заключенной в новый сапог.
Умные речи подобны строкам, напечатанным курсивом.
Перо, пишущее для денег, смело уподоблю шарманке в руках скитающегося иностранца.
Болтун подобен маятнику: того и другой надо остановить.
Есть приметы жизненного опыта:
Что имеем — не храним; потерявши — плачем.
Если хочешь быть счастливым, будь им.
И при железных дорогах лучше сохранить двуколку.
А вот итог: тщетность честолюбивых стремлений, переданная со щемящей выразительностью:
Чиновник умирает, и ордена его остаются на лице земли.
Представьте: бренная плоть растворяется в земле, а могильный холм еще украшают железки и камни земных наград…
Вообще, ходячее представление о Козьме Пруткове как о неком до тупости ограниченном ретрограде с амбициями гения; представление, отчасти внедрявшееся в сознание читателей его опекунами, соответствует лишь намеренно карикатурной составляющей образа. Таковая, конечно, имеется — и играет далеко не последнюю роль. Однако в действительности Прутков гораздо интереснее, содержательнее, богаче той маски, которую задумали и воплощали опекуны, потому что сами его создатели много интереснее нарисованных ими схематичных карикатурных изломов. Прутков кричит на каждом углу, что он умен и талантлив, и одновременно делает все для того, чтобы казаться глупым и бездарным; а мы с удивлением обнаруживаем, что он и вправду остроумен и даровит. В нем заключен редкостный комический дар. Он — лирический эксцентрик и мастер алогичной клоунады. Командир короткого, как выстрел, афоризма: «Бди!»И сановный автор пережившего века антигосударственного наказа: «Если хочешь быть покоен, не принимай горя и неприятностей на свой счет, но всегда относи их на казенный».
Он уверен, что «эгоист подобен давно сидящему в колодце».
Он удивляется: «Не совсем понимаю, почему многие называют судьбу индейкою, а не какою-либо другою, более на судьбу похожею птицею?»
Наконец, по его наблюдению, «камергер редко наслаждается природой»,а «из всех плодов наилучшие приносит хорошее воспитание».
Философ Владимир Соловьев в своей статье, написанной для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона, говорит о Козьме Пруткове как о «единственном в своем роде литературном явлении» [314] , уникальном случае в истории мировой литературы, ибо «все остальные (мистифицированные авторы. — А. С.)слишком элементарны и однообразны в сравнении с ним. Два талантливых поэта, гр. А. К. Толстой и Алексей Михайлович Жемчужников, вместе с Владимиром М. Жемчужниковым и при некотором участии третьего брата Жемчужникова — Александра М. — создали тип важного самодовольства и самоуверенности петербургского чиновника (директора Пробирной Палатки), из тщеславия упражняющегося в разных родах литературы. Но сила Пруткова не в этом общем определении, а в той индивидуальной и законченной своеобразности, которую авторы сумели придать этому типическому лицу и воплотить в приписанных ему произведениях». Далее Соловьев обоснованно утверждает, что «не все произведения в равной мере носят на себе печать его индивидуальности», многие из них выходят за рамки сложившегося образа. Это соответствует нашему утверждению о том, что Козьма Прутков значительно богаче принятой им на себя маски сановного самодовольства. По справедливому замечанию Соловьева, «пародии на поэтов того времени, в высшей степени удачные, не могут, однако, принадлежать Пруткову, который был бы другою личностью, если бы умел так верно замечать отрицательные стороны чужой поэзии», хотя «сами по себе эти произведения — образцы в своем роде по меткости и тонкости». То же самое, согласно рецензенту, можно сказать и о других произведениях — удивительно пластичном «Споре древних греческих философов об изящном» и мистерии «Сродство мировых сил», которая, «хотя насыщена прутковским элементом, отличается, однако, излишнею для предполагаемого автора красотою стиха».
314
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона. М., 1990. Т. 50. С. 633–634.