Краем глаза
Шрифт:
Мощные динамики обрушивали на собравшихся музыку «Доре», «Джефферсон Эрплейн», «Мамас и папас», «Строуберри аларм клок», «Кантри Джо и фиш», «Лавинг спунфил», «Донован» (к сожалению), «Роллинг стоунз» (что раздражало) и «Битлз» (а вот это повергало в ярость). Мегатонны музыки отражались от кирпичных стен, металлические рамы вибрировали в такт барабанам, создавали ощущение обреченности, предрекали скорый Армагеддон, но обещали, что все пройдет очень даже весело.
Красное и белое вина показались Младшему дешевкой, поэтому он отдал предпочтение мексиканскому пиву и едва не за-торчал, надышавшись дымом от сигарет с марихуаной, которого хватило бы для того, чтобы закоптить не один десяток тонн свинины. Среди двухсот или трехсот участников вечеринки некоторые отдавали предпочтение ЛСД, другие героину, третьи ловили кайф от кокаина, но Младший не поддался ни одному из этих искушений. Самоконтроль и самосовершенствование играли в его жизни наиважнейшие роли. Саморазрушения он не признавал ни в каком виде.
Кроме того, он подметил, что многие наркоманы, словив кайф, становились больно уж говорливы, стремились рассказать о себе все, искали душевного успокоения через исповедь. Младший такого позволить себе не мог. Вызванные наркотиками откровения для него могли закончиться электрическим стулом или инъекцией яда, в зависимости от года и штата, где ему вдруг захотелось бы поплакаться у кого-либо на груди, поделиться сокровенным.
Мысли о груди пришли в голову Младшему не случайно: в зале тон задавали девушки, оставившие бюстгальтеры дома. Их наряд состоял из свитеров и мини-юбок, футболок и мини-юбок, обшитых шелком кожаных жилеток и джинсов, топиков, отделенных от мини-юбок полоской голого живота. В толпе хватало и мужчин, но Младший их не замечал.
Собственно, заинтересовал его только один мужчина, очень заинтересовал. Речь шла о Скленте, художнике без имени, с одной лишь фамилией или прозвищем, три картины которого украшали стены квартиры Младшего.
Художник, ростом в шесть футов и четыре дюйма и весом в двести пятьдесят фунтов, в жизни выглядел еще более опасным, чем на фотографиях. Младший решил, что ему чуть меньше тридцати лет. Прямые белые волосы, падающие на плечи. Мертвенно-бледная кожа. Глубоко посаженные глаза, серебряно-серые, как дождь, с чуть розоватым отливом, свойственным альбиносам, и холодным, будто у пантеры, хищным блеском. Жуткие шрамы на лице, ужасные красные рубцы на кистях, словно ему частенько приходилось голыми руками отбиваться от людей, вооруженных мечами.
Даже в самой удаленной от динамиков точке приходилось громко кричать, чтобы донести до собеседника что-либо глубоко интимное. Художник, который создал «В мозгу ребенка таится паразит обреченности, версия 6», обладал мощным и резким, под стать своему таланту голосом.
Склент доказал, что он злобен, подозрителен, капризен, но при этом обладает незаурядным интеллектом. Прекрасный оратор, он насквозь видел человеческую сущность, потрясающе разбирался в искусстве, выдвигал революционные философские идеи. Позже, за исключением высказываний о призраках, Младший не мог вспомнить ни единого слова, произнесенного Склентом, но осталось ощущение, что каждое из них следовало высечь в камне в назидание потомкам.
Призраки. Склент был атеистом, однако верил в призраков. Вот как все выходило: небес, ада, бога не существовало в природе, но человеческие существа накапливали в теле столько энергии, что она оставалась после того, как тело отживало свое. «Мы — самые упрямые, эгоистичные, жадные, злобные, жестокие, психопатизированные существа во Вселенной, — объяснял Склент, — и некоторые из нас просто отказываются умирать. Мы слишком уверены в себе, чтобы умереть. Призрак — это сгусток энергии, который частенько жмется к знакомым ему когда-то местам и людям, отсюда привидения в домах, бедолаги, которых мучают их давно умершие жены, и все такое. А иногда сгусток энергии цепляется к эмбриону, в тот самый момент, когда накачивают какую-то шлюху, и мы имеем реинкарнацию. Для всего этого бог совершенно не нужен. Так уж все устроено. Жизнь и жизнь после смерти существуют одновременно, здесь и сейчас, и мы — всего лишь стадо грязных, паршивых мартышек, копошащихся в бесконечном нагромождении бочек».
За два года, прошедших после того, как в чизбургере обнаружился четвертак, Младший пытался найти философское обоснование случившемуся, не противоречащее истинам, которые он почерпнул из книг Цезаря Зедда, и не требующее наличия высшего существа. И теперь он его получил. Совершенно неожиданно. В завершенном виде. С мартышками и бочками он, конечно, чего-то и недопонял, зато остальное уяснил полностью, и спокойствие разлилось по его мятущейся душе.
Младший с удовольствием продолжил бы разговор о призраках, но и другим участникам вечеринки хотелось пообщаться с великим человеком. Расставаясь, Младший решил позабавить художника, вытащил из кармана буклет выставки «Этот знаменательный день» и игриво спросил, что тот думает о картинах Целестины Уайт.
Про Склента говорили, что он никогда не смеется, какой бы хорошей ни была шутка. Вот и тут он нахмурился, вернул буклет Младшему и рыкнул: «Застрели суку!»
Полагая, что слова Склента — забавная гипербола, Младший рассмеялся, но практически бесцветные глаза художника превратились в щелочки, и смех застрял в горле Младшего.
— Что ж, может, все так и обернется, — сказал он, с тем чтобы Склент числил его на своей стороне, и тут же пожалел, поскольку произнес эти слова при свидетелях.
Используя буклет как палочку-выручалочку, Младший кружил по залу, выискивая тех, кто учился в Академии художественного колледжа и знал Целестину Уайт. Ее картины воспринимали негативно, часто поднимали на смех, но убивать ее больше никто не предлагал.
В конце концов он наткнулся на блондинку без бюстгальтера, в блестящих белых пластиковых сапожках, мини-юбке и ярко-розовой футболке с портретом Альберта Эйнштейна на груди.
— Конечно, я ее знаю, — прочирикала блондинка. — Учились вместе. Она девушка милая, но уж очень занудная, особенно для афроамериканки. Я хочу сказать, зануд среди них нет… я права?
— Да, может, за исключением Алфалфы.
— Кого? — прокричала она, хотя они сидели бок о бок на маленькой, обитой черной кожей банкетке.
— Из старого телесериала, — Младший еще больше возвысил голос. — «Маленькие сорванцы».
— Я не люблю ничего старого. А вот Уайт старое обожала: людей, дома, все такое. Словно не понимала, что она — молодая. Ее хочется схватить, тряхнуть, сказать: «Эй, давай шевелись, время не ждет!»
— Прошлое — это прошлое.
— Это что? — прокричала блондинка.
— Прошлое!
— Истину глаголешь.
— Но моей жене нравился сериал «Маленькие сорванцы».
— Ты женат?
— Она умерла.
— Такая молодая?
— Рак, — ответил он, потому что такая смерть вызывала больше сочувствия и меньше подозрений по сравнению с падением с пожарной вышки.
В утешение она положила руку ему на бедро.
— Это были трудные годы. Потерять ее… потом выбраться из Вьетнама живым, — продолжал Младший.
У блондинки округлились глаза.
— Ты там был?