Краем глаза

Кунц Дин Рей

— Вам нравится завтрак, Пикси Ли?

— Я бы, конечно предпочла «Кикс» [80] или «Чириоуз» [81] с шоколадным молоком.

— Н-да, дядя Джейкоб не понимает детей. Но и это неплохая еда.

Джейкоб хмыкнул. Наверное, не потому, что речь шла о нем. Просто перевернул страницу и увидел фотографию дохлой коровы, прибитой, словно сплавной лес к берегу, к мемориалу Американского легиона в каком-нибудь затопленном городке Арканзаса.

[80] «Кикс» — сухой завтрак: хрустящие хлопья из кукурузной муки, овсянки и пшеничного крахмала с витаминно-минеральными добавками.

[81] «Чириоуз» — сухой завтрак из цельной овсяной муки и пшеничного

крахмала с минерально-витаминными добавками, выпускаемый в форме колечек.

Снаружи послышался шум автомобильных двигателей: караван тронулся в путь.

— В моем доме в Джорджии на обед мы едим «Фрут лупе» [82] с шоколадным молоком.

— А потом у всех в вашем доме начинается дрист.

— Что такое дрист!

— Диарея.

— Что… диа… как вы сказали!

— Нескончаемый, неконтролируемый понос.

— Какой вы грубый, мистер Барти. В Джорджии ни у кого нет дриста.

[82] «Фрут лупе» — сухой завтрак, изготовленный из смеси кукурузной, овсяной и пшеничной муки с добавками витаминов и пищевых красителей.

Ранее мисс Пикси Ли проживала в Техасе, но Ангел недавно узнала, что Джорджия знаменита своими персиками, и у Пикси Ли началась новая жизнь, в особняке, вырезанном из огромного персика.

— Я ВСЕГДА ЕМ НА ЗАВТРАК ЧИОРН-Н-НУЮ ИКРУ, — медвежачьим голосом заявила Велвита Чиз.

— Черную, — поправил ее Барти.

— МИСТЕР БАРТИ, НЕ НАДО МЕНЯ УЧИТЬ, КАК ПРОИЗНОСИТЬ СЛОВА.

— Как скажете, но иной раз у вас совсем заплетается язык.

— И Я ПЬЮ ШАМПАНСКОЕ ВЕСЬ ДЕНЬ, — продолжила мисс Чиз, произнеся вместо шампанское — шампьянское.

— Я бы тоже пил без просыпа, если бы меня звали Велвита Чиз.

— Вы выглядите очень симпатичным с вашими новыми глазами, мистер Барти, — пропищала Пикси Ли.

Искусственные глаза он получил месяц тому назад. С помощью хирургической операции глазодвигательные мышцы соединили с конъюнктивой, и все говорили Барти, что выглядят и двигаются его глаза, как настоящие. В первые одну или две недели говорили слишком уж часто, и у него закралось подозрение, что глаза у него совершенно не поддаются контролю и вращаются, как захотят.

— МОЖЕМ МЫ ПОСЛУШАТЬ ПОСЛЕ ЗАВТРАКА ГОВОРЯЩУЮ КНИГУ? — спросила мисс Велвита Чиз.

— Я собираюсь слушать «Доктора Джекила и мистера Хайда», а это довольно-таки страшная книга.

— МЫ НЕ ИЗ ПУГЛИВЫХ.

— Правда? А как же паук на прошлой неделе?

— Я не испугалась глупого, старого паука, — своим голосом ответила Ангел.

— Так с чего ты так кричала?

— Я просто хотела, чтобы все пришли и посмотрели на паука, ничего больше. Это действительно очень интересное, пусть и противное насекомое.

— Ты так испугалась, что у тебя начался дрист.

— Если у меня когда-нибудь начнется дрист, ты об этом узнаешь. — И тут же продолжила голосом Велвиты Чиз: — МЫ СМОЖЕМ ПОСЛУШАТЬ ГОВОРЯЩУЮ КНИГУ В ТВОЕЙ КОМНАТЕ?

Ангел обожала устраиваться с доской для рисования на диване у окна в комнате Барти, смотреть на дуб и рисовать картинки, черпая вдохновение в говорящей книге, которую они слушали в тот момент. Все сходились во мнении, что для трех лет она рисовала очень даже хорошо, и Барти очень хотелось увидеть, так ли оно на самом деле. Хотелось ему увидеть и Ангел.

— Слушай, Ангел, — в голосе мальчика слышалась искренняя забота, — книга действительно страшная. Если хочешь, давай послушаем другую.

— Мы хотим страшную книгу, особенно если в ней есть пауки, — пропищала Пикси Ли.

— Хорошо, будем слушать страшную.

— Я ИНОГДА ДАЖЕ ЕМ ПАУКОВ С МОЕЙ ИКРОЙ.

— Так кто у нас грубый?

* * *

Тем утром, когда все и произошло, Эдом проснулся рано, вырвавшись из кошмарного сна о розах.

Во сне он перенесся на тридцать лет в прошлое. Ему шестнадцать. Двор. Лето. День жаркий, воздух недвижный и тяжелый, словно вода в пруду, пропитанный ароматом жасмина. Под огромным раскидистым дубом травяной ковер. Там, где на траву падают лучи солнца, она ярко-зеленая, в тени — темно-изумрудная. Толстые вороны, черные, словно ошметки ночи, то взлетают, то садятся на ветви, каркающие, взбудораженные. Прыгают с ветви на ветвь, черные демоны. Кроме карканья, слышатся глухие удары кулаков, сильные удары, и тяжелое дыхание отца. Он всегда так дышит, наказывая детей. Эдом лицом вниз лежит на траве,

молчит, потому что балансирует на грани потери сознания, уже слишком сильно избитый, чтобы протестовать или молить о пощаде, прекрасно знающий: крик боли только вызовет у отца приступ ярости и новые, еще более жестокие удары. Отец сидит на нем и молотит кулаками по спине, по бокам. Высокие заборы и кусты скрывают происходящее от соседей, но они все знают, давно знают. Увы, их воспитательные методы отца волнуют куда меньше, чем ворон. На траве лежат осколки фарфорового кубка, врученного Эдому за выращенную розу, символа его греховной гордости, свидетеля самого знаменательного момента его жизни. Сначала его били кубком. Потом в ход пошли кулаки. А теперь отец перевернул его на спину и заталкивает вырванные с корнем розы ему в рот, с землей и шипами, не замечая, что шипы рвут ему самому ладони, заталкивает и заталкивает, раздирая в кровь кожу и губы. «Ешь свой грех, парень, ешь свой грех», — приговаривает он. Эдом не хочет есть розы, но он боится за свои глаза, шипы слишком близко подбираются к его глазам, зеленые острия уже касаются ресниц. Но на сопротивление нет сил, оно подорвано ударами кулаков и годами страха. Он открывает рот, чтобы поскорее с этим покончить, позволяет затолкать в него розу, чувствует языком горечь зеленого сока, острия шипов. И тут появляется Агнес. Она бежит по двору и кричит: «Прекрати, прекрати!» Агнес только десять лет, она худенькая, прямо-таки тростиночка, но она осознает свою правоту, до того момента сдерживаемую собственным страхом, воспоминаниями об избиениях, выпавших на ее долю. Она кричит на отца и ударяет его книгой, которую вынесла из дома. Библией. Ударяет отца Библией, которую он читал им каждый вечер. Он роняет розы, выхватывает святую книгу из рук Агнес, отшвыривает от себя. Вновь берется за розы, чтобы скормить сыну обед из греха, но Агнес опять возникает рядом, с Библией в руках, и говорит то, что они все знают, но не решались сказать, даже Агнес не решалась сказать после этого дня, до самой смерти старика, но тут решается, протягивая к нему Библию, чтобы он видел золотой крест, выдавленный в переплете из кожзаменителя. «Убийца, — говорит Агнес. — Убийца». И Эдом знает, что теперь они покойники, что отец в ярости убьет их прямо здесь, в эту самую минуту. «Убийца», — обвиняет отца Агнес под защитой Библии, и говорит она не о том, что он убивает Эдома, а о матери, которую он убил три года тому назад. Они слышали его в ту ночь, слышали шум короткой, но яростной борьбы, и знали, что никакой это не несчастный случай. Розы выпадают из расцарапанных, пропоротых шипами рук отца, выпадают дождем желтых и красных лепестков. Он поднимается, делает шаг к Агнес, его кулаки обагрены кровью, своей и Эдома. Агнес не отступает, лишь выше поднимает книгу, солнечные лучи ласкают крест. Вместо того чтобы вновь вырвать у нее книгу, их отец уходит в дом, наверняка чтобы вернуться с дубинкой или плетью… однако в тот день они больше его не видят. Потом Агнес, с пинцетом, чтобы вынимать вонзившиеся шипы, тазиком теплой воды, чистой тряпкой, йодом, «неоспо-рином» и бинтами, занимается ранами Эдома. Джейкоб вылезает из-под крыльца, откуда он в ужасе наблюдал за тем, что вытворял отец. Его трясет, он плачет, лицо его раскраснелось от стыда за то, что он не вмешался, хотя поступил правильно, спрятавшись, ибо если отец за что-то бьет одного близнеца, потом за компанию достается и второму. Агнес успокаивает Джейкоба, привлекает его к обработке ран Эдома, а Эдому говорит: «Я люблю твои розы, Эдом. Я люблю твои розы. Бог любит твои розы, Эдом». Над головой замолкает хлопанье крыльев, вороны утихомириваются, больше не каркают. Воздух по-прежнему недвижный и тяжелый, как вода в пруду, двор замирает…

И теперь, после стольких лет, Эдому все еще снился этот кошмар, пусть и не столь часто, как раньше. А в последние годы начал трансформироваться в сон, вселяющий нежность и надежду. До этого он всегда просыпался, когда розы запихивали ему в рот, когда шипы касались ресниц, когда Агнес начинала бить отца Библией. Трансформация от ужаса к надежде произошла после того, как Агнес забеременела. Эдом не знал, почему так получилось, и не пытался разобраться, что к чему. Изменения несказанно радовали его, ибо теперь он просыпался умиротворенным, а не от крика душевной боли.

В то мартовское утро, через несколько минут после того, как караван с пирогами тронулся в путь, Эдом выехал из гаража на своем «Форде» и направился в питомник. Весна приближалась, в розарии, который ему помог разбить Джо Лампион, предстояло много работы. Он с радостью думал о том, как будет выбирать саженцы, садовые инструменты, удобрения.

* * *

В то утро, когда все произошло, Том Ванадий встал позже, чем обычно, побрился, принял душ, потом воспользовался телефоном в кабинете Пола на первом этаже, чтобы позвонить Максу Беллини, в полицейское управление штата Орегон и полицейский участок Спрюс-Хиллз.