Крамола. Книга 2
Шрифт:
— Скажите, вы верующий человек? — вдруг спросил главврач.
— Нет… — неуверенно проронил Николай. — Я член партии.
— Наверное, у вас семья религиозная?
— Что вы, нет, — теряясь в догадках, выдавил Николай и непроизвольно поерзал на стуле.
— А сам Андрей Николаевич… больной… он верующий? — напирал «игумен», уставившись немигающими глазами.
Николай опять поерзал — все хотелось сесть удобнее, но вспомнил, что излишние и однообразные движения — признак психических нарушений. Он замер в неудобной позе и так же неловко ответил:
— Возможно… Хотя, нет, он никогда не
— Это не обязательно.
— Тогда не знаю. — Николай помотал головой и оживился. — Его мать была монашкой. Монахиней! И брат…
— Ну вот, а вы говорите. — «Игумен» откинулся на спинку стула, но так, словно боялся растрясти свою голову. — Тогда многое становится понятным.
— Нет-нет, — запротестовал Николай. — Брат погиб в гражданскую, а с матерью дед виделся последний раз… кажется, до войны.
— Хорошо, — не дослушал главврач. — Что такое — эшелон смерти?
— Был такой эшелон. — Николай потрепал край белой скатерти, но тут же сцепил руки на коленях. — Вроде тюрьмы на колесах. Дед попал в него на гражданской.
— Вот как, — слегка приподнял брови главврач. О чем думал этот человек, понять было невозможно.
— Скажите, — осмелел Николай. — Как он попал к вам?
— Обычным путем, обычным, — думая о своем, проронил «игумен». — Доставили с площади трех вокзалов. Прямо скажем, в плачевном состоянии. Навязчивые идеи на религиозной почве, потеря ориентации в пространстве и времени… Мы его подлечили, но требуется контроль… Говорите, эшелон смерти был?
— Был… — Николай отчего-то несколько раз дернул плечами.
— А где он сейчас, не знаете? Куда его могли поставить?
— Где? — изумился Николай. — Н-не знаю… Должно быть, сломался, износился….
— Да, жаль, — как-то неопределенно отозвался «игумен» и, не глядя, подписал бумажку, подал Николаю. — Санитары вам выдадут. Следите, чтобы пил таблетки. И во всем соглашайтесь с ним!
Николай спрятал бумажку и почему-то задом попятился к двери.
В коридоре, похожем на тюремный, дежурили два санитара в белых халатах. Похоже, братский корпус недавно отремонтировали, но свежая известь успела пожелтеть, таким же цветом отливали пол, рамы и затворенные двери келий. Даже лица дюжих санитаров — все было охвачено желтизной. Николай подал бумажку, и пока страж разбирал написанное в ней, почему-то непроизвольно потянуло заглянуть в волчок ближней двери. То был не простой тюремный волчок, а вполне привычный дверной глазок, отдаляющий пространство, как если бы смотреть в бинокль с обратной стороны. Неуправляемое и неуместное любопытство будоражило душу. Что там, за дверью? Кто? Какие они?.. Страстное это влечение обесцветило даже предстоящий миг встречи с дедом. Миг, к которому готовился всю дорогу и не однажды мысленно пережил.
Видимо, в келье горел яркий свет: сквозь стеклышко заманчивого зрачка пробивался тонкий луч…
— Да уж глянь, глянь, чего там, — произнес скучающий санитар и зевнул с ревом. — Может, чего интересного увидишь.
Тем временем другой санитар отворил одну из дверей и, заслонив собою проем, меланхолично позвал:
— Эй, дедушка Мазай, выходи…
Из кельи не донеслось ни звука. Николай заглянул через плечо санитара: человек десять больных сидело и лежало на узких кроватях, а один нервно расхаживал между ними, сцепив руки на стриженом затылке. Сивобородый старик медленно встал с постели и, качаясь, как пьяный, побрел к выходу. Николай не узнал его, захотелось крикнуть — нет! Это не мой дед! Не мой! Но шрам, серой бороздой разрывающий лоб и щеку, задавил прорастающий крик.
Дед остановился перед санитаром, пугливо спросил:
— Бить не станете?
— Кто тебя бил? — Санитар выкатил глаза и сунул руки в карманы драного, замусоленного халата. — Никто тебя не бил!
— А ну-ка, покажи, кто тебя хоть пальцем тронул? — задиристо вступился другой санитар. — Покажи?.. А-а! Собирайся, домой поедешь!
— Домой? — Едва заметная радость промелькнула по лицу деда.
— Хватит, пожил на казенных харчах, — добродушно заметил санитар. — Приехали за тобой.
В палате никто не шелохнулся, каждый был сам по себе — придремывали, улыбались, расслабленно качались на сетках кроватей. И только один бездумно двигался взад-вперед, словно медведь в клетке. Дед остановил его, обнял, прижал голову к своему плечу.
— Домой еду, Ванечка, — сказал он. — Так уж не печалься.
— Мне хорошо, — счастливо вымолвил тот. — Мне здесь так хорошо!..
— Вот и славно. Прощай, Ваня, — грустно вымолвил дед. — Больше не увидимся. Храни тебя Господь!
Оставив его посредине палаты, дед вышел в коридор и покорно встал возле санитара. Николая он будто не заметил.
— Вещи давай! — приказал Николаю санитар. — А ты марш в процедурную!
Дед послушно поплелся куда-то по коридору. Санитар с вещами шел за ним, как конвойный. Дверь в палату осталась открытой. От ее проема невозможно было отвести глаз. Бездумное, тихое блаженство, словно напитанный благовониями воздух, медленно выливалось из кельи в желтый коридор, и, надышавшись им, хотелось так же прилечь и, покачиваясь, забыться в дремотном покое. Так бывало, когда, набродившись по лугу летним жарким днем, очутишься наконец у прохладной реки. Поют птицы, стрекочут кузнечики, и бесконечно журчит вода…
Санитар зевнул еще раз и не спеша закрыл дверь на ключ.
«Бежать! — озарило Николая. — Бежать! Немедленно! Скорее!»
Лучики желтого света, пробиваясь сквозь дверные зрачки, пронизывали коридор.
Наконец, придерживаясь за стену, в коридоре появился дед. Николай взял его под руку, потянул к выходу.
— Пошли, дед. Скорее. Скорее!
Андрей Николаевич едва успевал перебирать ногами. Когда оказались на улице, он попросил пощады.
— Мне уколы дают… Голова не слушается.
— Потерпи, дедушка, потерпи, — взмолился Николай, — Давай на руках понесу? На закорках?
— Сам пойду, — заявил дед, и Николай вспомнил наказ главврача — соглашаться во всем.
Андрей Николаевич остановился возле деревянного строения с большими окнами, улыбнулся.
— Здесь мы коробочки клеим!
— Какие коробочки? — механически спросил Николай.
— Для детских игрушек.
Они направлялись к монастырским воротам, — и те уже были близко! — но дед вдруг свернул к тяжело дышащему храму. Перекрестившись, приложился к ободранной стене и на секунду замер, словно ожидая, когда пройдет вдруг нахлынувшая боль.