Красавица с острова Люлю
Шрифт:
– Вы еще можете понравиться принцессе, - заметил со злобою Валуа,изложите ей наши монархические убеждения.
– Я не посмею конкурировать с вами! Вы как раз подходящий ей муж. Вы сами - принц.
– Я бы попросил!..
– Не ссорьтесь, друзья мои, не ссорьтесь!..
– Что бы сказал мой дядя, великий Гамбетта, если бы знал, что его племянник, подававший такие надежды... Друзья мои, ведь я сумел доказать невинность Скабриоли, того бандита, который убил зверски всю свою семью и потом в течение недели бил по щекам и дергал за нос трупы! Какой это был блестящий процесс.
– Когда я защищал диссертацию,- вдруг заговорил профессор,- то мне возражал сам Элингтон... Мы в течение двух часов обливали друг друга грязью... В конце концов он заявил, что если мне дадут доктора, то он не остановится перед раскрытием некоторых интимных сторон моей жизни (он разумел мое предполагаемое сожительство с женою университетского сторожа). Я тогда намекнул ему, что мне известно, почему его жена так часто бывает в мастерской Сезана. Он взбеленился так, что я уже не мечтал о докторате, как вдруг у него от злобы сделался припадок гастрита. Ему пришлось уйти, а я получил искомую степень... Моя фотография появилась во всех газетах...
– А вы думаете, плохо было иметь три миллиона годовых доходов, обладать Терезой и великолепным пищеварением?
– А когда однажды поднимался вопрос о восстановлении во Франции монархии, то естественно, что все взоры обратились на меня... Ну, что такое Бурбоны? Какой-то гасконец взял Париж, воспользовавшись растерянностью моих предков... Подумаешь, какая важность... Когда я однажды появился в монархическом клубе, то один старик встал и уже не мог сесть... У него от почтения сделалась какая-то судорога.
– Так какого же черта, спрашивается, мы поехали в эту дикую страну?
– Я никого не обвиняю,- вдруг заговорил Эбьен,обвинять дело прокурора, а я адвокат. Но я хочу напомнить, да, да, да... Я хочу напомнить, что соблазн был нам предложен в вашем доме, Ламуль.
– Конечно, идиотская затея с баром...
– Я бы никогда сам по себе не пошел в кинематограф!
– Тем более я! Я не для того удирал от большивиков, чтоб таскаться по кинематографам.
– Ей-богу, Ламуль, у меня чешутся руки...
– Вы бесились с жиру от нечего делать, а мы страдаем!
– Друзья мои!..
Неизвестно, чем бы кончилось это неприятное для банкира направление мыслей, если бы глухой голос во мраке не произнес бы вдруг:
– Неужели я слышу голоса европейцев?
Узники замолкли, и мороз пробежал у них по коже.
– Да, мы европейцы, - произнес Ламуль и прибавил тихо: - это, вероятно, тот, который написал число на скале.
– И я европеец, - продолжал голос, - я нахожусь рядом с вами за земляною стеною, в которой провертел дыру подзорною трубою, вынув предварительно из нее стекла. Что вам сказали дикари?
– Они сказали, что нас или съедят, или женят на Какао! Вы тоже узник?
– Нет, я пока еще в гареме! Но, увы... я уже надоел принцессе и теперь осужден на съедение.
– И скоро вас съедят?
– В том-то и дело, что так как жителям этого проклятого острова абсолютно нечего делать, то всякая церемония растягивается у них на необыкновенно большие сроки. Мне рассказывали, что главного вождя хоронили так долго, что под конец нечего уже было хоронить.
– А скажите, как вы добрались до этого проклятого острова?
– На пароходе.
– Как? Разве сюда ходят пассажирские пароходы?
– Ходят раз в десять лет, чтоб узнать, на месте ли остров. Мне и посчастливилось...
– Да, но зачем вас принесло сюда?
– О, это долгая история! Прежде я жил легко и беззаботно, хоть у меня частенько не хватало денег. Зато я утешался иначе... Когда я уехал, как дурак, из Парижа, у меня только что начался роман с прелестной женщиной...
– Замужней?
– спросил Валуа.
– Да, но ее муж так глуп, что не стоит говорить о нем, ни судить, ни порицать его... И, однако, я уехал, уехал в эту проклятую страну... И вот уже два месяца подвергаюсь всевозможным неприятностям. Вам еще предстоит все это! Вы думаете, что быть съеденным так просто? Увы! Это очень сложно...
– Но кто же вы такой?
– спросил Эбьен.
– Увы, имя мое не славно ни добрыми делами, ни научными подвигами. О, как глупо затратил я свои лучшие годьц Вместо того чтобы обогащать свой умственный чемодан, то есть багаж, я фланировал по бульварам и соблазнял женщин... Одно время я содержал половину французских красавиц...
– Что!
– вскричал Ламуль.
– Увы! А другая половина содержала меня...
– Стало быть вы...
– ... Морис Фуко, если только это имя что-нибудь говорит вам.
Тяжелая рука адвоката легла на плечо бедного банкира.
– Мориса Фуко не было на "Агнессе", - проговорил он, - банкир Ламуль, вы проиграли миллион франков.
Ламуль не верил своим ушам.
– Он врет, притворяется; - пробормотал он.
– Да, я Морис Фуко, - продолжал голос, - я вижу, что мое имя не абсолютно незнакомо вам. Скажите, не знаете ли вы, что стало с прелестною женою Пьера Ламуля... Помните Ламуля? Такой толстый дуралей, он больше известен под кличкою "дыня".
– Ты сам дыня!
– крикнул Ламуль и так стремительно ринулся на голос, что сшиб в темноте профессора.
Упав, тот, по-видимому, завалил отверстие, ибо голос перестал быть слышен.
– Мерзавец!
– воскликнул Ламуль, - какое ему дело до моей жены!
– Но как хотите, это чудесное совпадение!
– Интересно, зачем он сюда притащился...
– Я думаю, что причина у него именно вполне совпадает с нашей...
– В самом деле?
– проговорил Ламуль с оттенком надежды в голосе, - но почему же он спрашивал о моей жене?