Красавица с острова Люлю
Шрифт:
Молодой пастух посмотрел на них вне себя от удивления.
– Унылая страна, - говорил между тем Галавотти, озираясь, - неужели это и есть Франция? А где же хваленые кафе? Где Эйфелева башня?
– Ну, приятель, слышишь? Я банкир, и мне нужно послать телеграмму в мой банк.
Пастух вдруг, взявшись за бока, разразился таким хохотом, что потерял, наконец, равновесие и шлепнулся на баранов.
– Он сошел с ума,- заметил Ящиков.
– Или пьян.
– Черт с ним. Пойдем по направлению колокольни.
– Да вот тут болото.
– Ерунда! Здешние пастухи ходят на ходулях исключительно из упрямства. Идем, Какао.
Поле, по которому
– Эк его корчит,- заметил с раздражением Ламуль.
– Я уверена,- сказала Тереза,- что твое лицо напомнило ему что-то.
Ламуль раздраженно пожал плечами и ничего не ответил.
Скоро они вышли на дорогу и увидали совсем близко городские строения.
Какая-то женщина, счастливая и краснощекая, шла им навстречу, неся на руках и кормя грудью здорового ребенка.
– Вы не знаете, моя милая, - спросил Ламуль,есть в этом городе отделение Лионского кредита?
Глаза женщины изобразили удивление. Даже младенец, и тот, перестав сосать, с изумлением покосился на Ламуля.
– Бросьте вы свои банки,- сказал Валуа,- скажите, красавица, нет ли здесь в городе порядочного человека, у которого другой порядочный человек мог бы занять деньги под словесное обеспечение.
При слове деньги женщина вдруг начала хохотать и, хохоча, пошла прочь, покачивая головой, как бы говоря: "Ну и шутники, уж эти рассмешат".
– Да что они с ума, что ли, все посходили?
Галавотти недовольно покачал головой.
– Веселый народ,- пробормотал он, - только, к сожалению, веселость их не изжаришь и не запечешь, а то бы сытно позавтракали.
При самом входе в город стояла гостиница. Это была древняя гостиница с узкими окнами, и над ее дверью на ржавой цепочке качалась облезлая фигура капуцина верхом на белой лошади.
Около таких гостиниц в былые времена стояли запыленные кони, привязанные к чугунным кольцам, пока их седоки - бесшабашные д'Артаньяны уписывали жареных пулярок, запивая их старым бордоским, и щипали за подбородок пухленьких гасконок.
– Зайдемте,- предложил Валуа,- может быть, нам тут дадут хотя бы сидру и бутербродов.
Они вошли в просторную комнату, пахнущую всеми четырьмя Генрихами. Какой-то человек в очках поднял на них" взор, исполненный вопросительного изумления.
– Я банкир Ламуль, - сказал носитель этого имени,- вот это моя жена, это Роберт Валуа - потомок французских королей, это полковник Ящиков, русский эмигрант и убежденный белогвардеец, это племянник Гамбетты, адвокат Эбьен, это принцесса Какао, это ее муж, некий Фуко, вот это еще профессор... может быть, вы найдете возможным...
Человек в очках, не отвечая, похлопал в ладоши. Вошли трое солдат, вооруженных винтовками, и встали у дверей, как бы загораживая выход.
Человек в очках пометил что-то в толстой книге.
– Хорошо,- сказал он,- ваше дело будет слушаться в трибунале в ближайшую среду... Но, принимая во внимание ваше чистосердечное раскаяние, я не думаю, чтобы вас присудили к особенно тяжелому наказанию.
Солдаты стукнули прикладами об пол и окружили путешественников, которые, потрясенные, молча пошли по коридору.
– Но скажите на милость, - вскричал наконец Эбьен,- что за учреждение помещается здесь, в гостинице.
– Комиссия по борьбе с контрреволюцией,- отвечал солдат с наибольшим количеством нашивок.
Глава IV
Карьера Мориса Фуко
После того как щелкнул замок и часовой мирно зашагал у двери, путешественники, по крайней мере еще час, не могли произнести ни слова.
– Спасибо вам, Ламуль,- заговорил наконец Валуа голосом, дрожащим от бешенства,- вы проявили необычайное остроумие. Нет. Надо же быть патентованным остолопом, чтобы ввалиться чуть ли не в самый трибунал и расписать все наши титулы... Потомок королей, банкир, племянник Гамбеты...
– Я думал, что это хозяин гостиницы и что так он вернее нам отпустит сидру и закусок.
– А вы пробовали когда-нибудь совсем не думать? Получились бы блестящие результаты.
– Надо было бы нам на другой берег вылезти, - пробормотал полковник.
– Да ведь это он же присоветовал.
– И главное, все это совершенно неверно, - вскричал вдруг Эбьен и заходил по комнате, - то есть что неверно? (перервал он сам себя по адвокатской привычке) - неверно то, что вы изобразили нас какими-то контрреволюционерами... Я противник советской власти? Ха, ха, ха! Я, который ненавидел войну и который все вечера проводил в том самом кафе, где убили Жореса... Да ведь пока не будут уничтожены границы между двумя государствами, война не может.прекратиться... Грудной ребенок поймет это... а вы не понимаете... вы, доживший до седых волос... вы, отец семейства! (ведь если у вас нет детей, то это только благодаря случайности) - вы, претендующий на звание культурного - больше того - цивилизованного человека (все с упреком посмотрели на Ламуля), нет, - продолжал Эбьен, - если цивилизация означает смерть, нищету и разрушение, если цивилизация, вместо того чтобы создавать вечные ценности и удобные предметы домашнего обихода, изобретает пушки и ядовитые газы, если все это, говорю я, есть дело рук цивилизации, то я не цивилизованный человек... Вы, да, именно вы - ах, не ссылайтесь, пожалуйста, на стихийные бедствия, - да, вы, банкир Ламуль, первого августа тысяча девятьсот четырнадцатого года простерли над миром тружеников свою косматую лапу и, брызжа кровавой слюной, прорычали: война!
– А теперь и угодили в чекушку, - ввернул полковник Ящиков.
– Посмотрите на него, - вскричал Эбьен, - указывая на полковника. Посмотрите, как он на вас смотрит, о... или вы не человек, или ваше сердце должно растаять от того палящего упрека, которым горят прекрасные мужественные глаза убеленного в боях воина, этого Цинцинната наших дней. А ведь и он когда-то в припадке ослепления кричал: да здравстувует война! и, потрясая булатом, мчался на белом скакуне впереди одурманенного войска. Нет, нет, банкир Ламуль, не пытайтесь спрятаться от негодующих взоров миллионов искалеченных вами людей, не старайтесь скрыть свое мохнатое сердце под белым плащом невинности... Банкир Ламуль, я говорю вам - запомните это, даже лучше, зарубите себе на носу - пройдут века, а ваше имя не устанут проклинать наши далекие потомки, когда сами вы давно сгниете в недрах окровавленной вами земли, и при имени вашем будут ночью плакать испуганные младенцы.
– Но что же мне теперь делать?- пробормотал Пьер Ламуль, обливаясь слезами.
– Стыдитесь! Больше вам нечего делать!
– Да-с!
– наставительно сказал полковник,- не хорошо-с! Стыдно-с!
– Товарищи!
– продолжай Эбьен взволнованным голосом,- кто из вас за войну, прошу поднять руки.
Ни одна рука не поднялась.
– Теперь товарищи, прошу поднять руки тех, кто против войны.
Все, кроме Какао, подняли руки.
– Абсолютное большинство голосов при одном воздержавшемся за непониманием, в чем дело,- прекрасно!