Красавица с острова Люлю
Шрифт:
– А я что же поделаю?
– Ну, я не знаю... Ну, откажитесь от своих привилегий.
– Ха, ха, ха, - расхохотался Эбьен, - да разве у него есть привилегии? Отказаться от привилегий!.. Да их у него давно уже отняли. Нет, пусть он лучше возвратит к жизни те сотни тысяч ни в чем не повинных людей, которых он утопил в крови.
– А ну вас с вашей кровью... И так не радостно на душе, а вы все кровь, да смерть...
– Ага, не нравится? Купоны-то резать не то, что головы...
– По-моему, - заговорил вдруг Валуа быстро и убежденно,- сидеть в этой тюрьме просто глупо... вообще в тюрьме сидеть глупо...
– Да вы не тяните... Ну, посадили вас... дальше?
– А дальше... Ну какой я король? Ну, что я буду делать на троне?
– Ну, мало ли что... послов принимать.
– Великое, подумаешь, счастье... В кафе ходить нельзя, артисток... простите, я забыл, что тут дамы, нет, препакостная жизнь... полнейший вздор... И потом, ведь это только в начале революции плохо. Если прислугу прогонят, так и то сколько времени хозяйства наладить не могут, а тут правительство прогнали... А почитайте, как теперь хорошо в России. Спросите полковника, он человек опытный, разве можно сразу наладить?
– Никак нельзя, - подтвердил полковник, - ведь у них еще небось и Деникин не наступал, небось еще с чехословаками возятся.
– Ну, вот видите... Нет, я даже чувствую какой-то подъем (Валуа заходил по комнате). История - не английский роман, где всегда бывает счастливая развязка и все получают титулы баронетов... Нет... презирайте меня, браните, бейте, если хотите... Но я, Роберт Валуа, здесь, перед вами, восклицаю: да здравствует Советская власть!
Эбьен молча подошел к Валуа и взволнованно пожал ему руку.
– Спасибо, - произнес он, - спасибо, товарищ!
– Что же, - сказал полковник, - по-моему, резонно! Ваше мнение, профессор? Вы все-таки, так сказать, человек науки.
– Откровенно говоря, - сказал профессор, - я не вполне ясно представляю себе, что такое советская власть, но если она вам так нравится, то я, конечно, охотно признаю ее, если только это ей может быть интересно.
– Он, конечно, не присоединится к нам, - воскликнул Эбьен, указывая на Ламуля, - посмотрите, как смотрит он на нас... о, гиена в овечьей шкуре!
– Ничего подобного, - возразила Тереза, - отлично присоединится. Ну, индюк (она ласково ткнула его в бок), присоединяйся.
Ламуль встал и глубоко вздохнул.
– А мои три миллиона франков?
– пробормотал он...
– Один миллион вы все равно проиграли, но я вам его дарю обратно.
– Благодарю вас...
Эбьен подошел к двери и постучал.
– Ну?
– спросил часовой.
– Передайте товарищу в очках, - сказал Эбьен, - что заключенные хотели бы разучить Интернационал, но не знают слов. Не найдет ли товарищ возможным прислать текст и, по возможности, ноты.
– Хорошо, - сказал часовой и удалился, стуча винтовкой.
ЭПИЛОГ
Вслед за французской революцией произошли революции и во всех других странах, ибо рабочие были уже достаточно сознательны, чтобы не строить себе иллюзий и не попадаться на удочки мистеров Фордов.
Они знали, что только коммунизм приведет рабочих к прочному и полному благополучию, и переход власти в их руки произошел просто и деловито. В особенности прост был переворот в Америке: все заводы и все банки и вообще все предприятия в конце концов сосредоточились там в руках одного из потомков Моргана. Рабочие организации в один прекрасный (для них, а не для него) день арестовали Моргана и предложили ему поселиться на любом из необитаемых островов Тихого океана, на что тот и согласился, сознавшись, что ему давно уже скучно в мире, так как не с кем было даже перекинуться в картишки. Во Франции жизнь наладилась очень быстро, и приятно было видеть крепких и здоровых детей, которым уже не предстояло, наподобие их отцов, нести на себе ярмо нищеты и безрадостного труда. Восьмичасовой рабочий день дал возможность развиться многосторонним талантам, которые раньше погибли бы, засыпанные железными опилками.
Гениальные писатели, художники и музыканты насчитывались тысячами. В сущности говоря, творцом стал всякий и всякий познал радости творчества, прежде доступные лишь так называемым избранным натурам, то есть, вернее, материально обеспеченным.
Полковник Ящиков после того, как война была отменена навсегда, оказался не у дел и занялся преподаванием физкультуры.
Адвокат Эбьен после того, как преступники сами собою вывелись, занялся пчеловодством.
Роберт Валуа поступил экспонатом в музей сословных предрассудков.
Морис Фуко и принцесса Какао продолжали свою артиcтическую карьеру. Сам он, впрочем, давно уже не ел ни червей, ни улиток и жил всецело на ее иждивении.
Галавотти давно исчез куда-то.
Профессор умер от естественных причин.
Но лучше всего жилось Пьеру Ламулю. Прекрасная Тереза проявила вдруг необычайно сильные материнские инстинкты, и почти в каждом детском доме можно было видеть краснощеких малюток, забавно марширующих под звуки барабанчика и, вероятно, никогда не предполагавших, что их добродушный толстый отец когда-то имел три миллиона годового дохода, два дома в Париже, дачу под Парижем и еще дачу в Ницце.
Сам Ламуль проявил способности скульптора. Он ловко вырезал из дерева общественных деятелей, которых Тереза одевала в живописные одежды, и с кульком этих общественных деятелей на спине он исколесил всю Францию и был дружески встречаем во всех клубах, школах и других просветительных учреждениях.
Однажды, распродав все свои фигурки и получив определенное количество карточек на продукты и на мануфактуру, Ламуль за кофе сказал Терезе:
– Между прочим, я давно хотел спросить тебя, но все забывал. Почему Галавотти обманул нас тогда в Буэнос-Айресе и почему он предпочел служить тебе, а не нам?.. Ведь у тебя не было и не могло быть денег... Я вообще не понимаю, как ты покупала билеты, как ты питалась.
Прекрасная Тереза слегка смутилась.
– Право, не помню,- сказала она,- впрочем, что-то было, чем я расплачивалась... Ах, посмотри, какое облако, совсем как бутылка, поставленная на горлышко.
Ламуль поглядел на облако, вздохнул и принялся стругать новую партию.
Морису страстно захотелось посетить тот дом, где когда-то говорила ему слова любви Прекрасная Тереза, и, удрав в уличной сутолоке от Какао, он сел в метро и поехал за город. В доме Ламуля теперь помещался дом отдыха инвалидов мировой войны.