Красная лилия
Шрифт:
Церковь была почти забита, но мне повезло, и я угодил на место впереди, так что мог вблизи следить за всей церемонией. Справа в глубине сидела женщина в черном и черной шляпе с вуалью. Очевидно, Улла Нильманн. Остальных гостей было трудно определить по спинам, но мне показалось, что я узнал волнистые волосы Барбру Халлинг рядом с кудрями «цвета мыши» Стины Фридлюнд. В интеллектуально утонченных сферах, в которых она вращалась, подкраска волос считалась, наверное, не comme il faut [13] , а признаком легкомыслия
13
Хорошим тоном (фр.).
Гроб стоял перед алтарем с роскошным заалтарным прибором в стиле барокко с распятием на Голгофе из слоновой кости на светло-голубом фоне. Рядом с воскресшим Христом виднелись два герба на щитах — знатный жертвователь не хотел оставаться безвестным. За ними покоился граф Оксеншерна в дорогом оловянном саркофаге, изысканном образце искусства литья. Рядом почивали вечным сном его жена и ее второй муж, за которого она вышла, будучи уже вдовой. Их саркофаги значительно проще. Но это свидетельство не недостаточного почтения, а след политики затягивания поясов того времени. Рыцарство и знать обязаны были проявлять сдержанность во внешней роскоши, лишь коронованных персон хоронили в саркофагах из олова. Порядок должен был соблюдаться даже после смерти.
В этом отношении гроб Густава был и скромнее и красивее, покрыт шведским флагом. По обе стороны высились горы цветов и венков. В ногах — большой букет полевых цветов. От Уллы? Сзади стояли серьезные мужчины со знаменами различных видов. Приглушенно играл орган. Говорили тихо, почти шепотом. Время от времени слышалось шуршание страниц псалмов, покашливание.
Церемония была красивой, хотя немного и затянулась. Ораторы сменяли друг друга. Список не из худших: ведущие политики, и в отставке и действующие, они заверяли его в своей благодарности. На смену им вступали властелины средств массовой информации, промышленные магнаты. Старые коллеги, старые друзья.
Я перестал внимательно следить за происходившим, мысли потекли сами по себе и покинули своды церковного помещения, где я сидел наискосок от кафедры, с ее резьбой из слоновой кости, несомой толстенькими херувимчиками. Удастся ли когда-нибудь схватить его убийцу? Кто угодно мог в тот вечер отправиться к беседке. Но не у любого были для этого достаточно серьезные мотивы. Многие не любили его, многие, возможно, побаивались «разоблачений» в его мемуарах, но достаточно ли этого? Неужели кто-то взялся за цианистый калий, рискуя получить пожизненное заключение и бесчестье неприятных публикаций, которые через какой-то год будут столь же интересными, как прошлогодний снег?
После похорон последовали поминки в господском доме. Улла принимала в библиотеке, где за несколько дней до этого мы сидели с ней и говорили об убийстве. Я держался на почтительном расстоянии, взял ее за руку, пробормотав какое-то соболезнование. Она слабо улыбнулась и поблагодарила за то, что я захотел прийти. Я уступил
Меня всегда удивляло почти оживленное настроение, обычно царящее после похорон. Иногда оно переходит в почти неприлично веселое. Не то что все смеются и шутят, нет, просто печаль куда-то внезапно исчезает. Наверное, это реакция на торжественную церемонию в церкви, расслабление после нервного стресса. А в случае с Густавом оно, возможно, усилилось тем, что многие гости не были его личными друзьями, а представляли какое-нибудь учреждение, общественный институт.
Я поискал кого-нибудь из знакомых, с кем мог поговорить, а не просто перекинуться парой слов за чашкой чая. И увидел Андерса Фридлюнда.
— Поздравляю, — обратился я к нему.
— Поздравляешь? — Он неуверенно посмотрел на меня сквозь очки в золотой оправе.
«Типичный интеллектуал, — подумал я. — Неужели он действительно мог поступиться своей линией и вернулся к своим хижинам? Разве возраст телевидения не требует более отеческой интонации от того, кто хочет стать премьер-министром?»
— Да, с результатами опроса общественного мнения. Похоже, ветер в твои паруса.
Он улыбнулся. Теперь он врубился и понял, что я имел в виду.
— Спасибо! Я исхожу из того, что ты разделяешь наше учение. Если нет — скажи, я обращу тебя в нашу веру. Не потому, что я преувеличиваю значение таких опросов. Но все равно приятно. Не знаю, насколько они представительны и насколько действительно честно отвечают те, кому задают эти вопросы по телефону. Речь ведь идет о тайном голосовании. Но это психологически важно и для тех, кто занимается выборами, и для нас, проводящих свою политику, и для оппозиции. Земля качнулась у них под ногами.
— Осенью, может быть, тебя будут величать «премьер-министром»?
— Полегче на поворотах! — улыбнулся он. — Избиратели скажут свое слово. А потом уже с других нужно получить разумную правительственную программу. И распределить посты. Помнишь, как обычно говорил Хедлюнд: прежде чем продавать шкуру, надо сначала убить медведя. А медведь этот — живучая бестия. Так что никаких авансов.
— И ничто не зарыто в снегу, ничто не может испортить чертежи?
— Что ты имеешь в виду? — На лице вновь появилась неуверенность.
— Разве не так говорил Густав, когда мы сидели у Халлингов? То, что спрятано под снегом, при таянии выходит наружу.
Лицо Андерса Фридлюнда потемнело. Он наклонился ко мне и понизил голос:
— Не знаю, на что ты намекаешь. Но если ты полагаешь, что похороны Густава место для такого рода шуток, ты ошибаешься. — Повернувшись на каблуках, он ушел.
Я посмотрел ему вслед. Почему он так отреагировал? Я просто сказал наобум. Не от чего было так заводиться. Если, конечно, у него не было повода для этого. Неужели Андерс Фридлюнд зарыл что-нибудь в снежных сугробах и боится оттепели? Что могло случиться, наступи весна истины до выборов и растопи его снежное покрывало?