Красная палата

Сухов Фёдор Григорьевич

Оборотясь к собору, хотел было пройти в его притвор, но сразу же был задержан служивыми людьми.

Волей не берете, так берите нехотью, Волоките на чепи скаженника! Все равно — не поклонюсь я нехристю, Не надену на себя ошейника. Кукишем не осеню себя. Нечистого Ересью поганой не обрадую. Осеняюсь нерушимой истинной, Троеперстьем сложенною правдою. (Крестится.) Освещаюсь и в кромешной невиди — Божий зрак полуночью не выхлестать…

Прихожане

— И перекреститься не дали… — Дождались пришествия антихриста. — За грехи за наши. — Небожители, Что творят они, что делают!

Отец Иван

Душу вылакали, выпили, С непорочной переспали девою, Божью матерь обесчестили И на поруганье отдали В лапы бесомордой бестии Вместе с тихими угодьями, С луговинами заречными Да с заречными полянами… (Обращаясь к служивым.) Что ширяете зловещими Бурколами оловянными? Окаянными гляделками Чт© вы крутите, что вертите, Как гуляющими девками В язвах черного поветрия? Что стоите, бритоликие, Аль в Христа опять поверили? Сам смирю себя веригами, Утону в железном вервии. (Сам садится в телегу, опутывая себя железными цепями.) Гибнет Русь не от поветрия — От неслыханного поругания.

ПРИШЕСТВИЕ АНТИХРИСТА

После заточения отца Ивана Аввакум, не принимая официально вводимых церковных новшеств, стал

совершать тайные службы. Он совершал их на сушилах (на сеновале), во дворе своего мятежного наставника.

Старица Анисья

Грядет, Прасковьюшка, давно грядет, Знаменье-то, оно не зря оповещало, На много зим вперед, на много-много лет, Как будто в вещее провидело зерцало.

Старец Петр

Грядет… И не грядет — уже нагрянул он, Он во плоти своей, в своем обличье явлен, Пожрал в грехах своих утопший Вавилон И Рим пожрал с корнями непорочных яблонь. На поруганье велие отдал Царьград, Не солнце — месяц светит над святой Софией, Колокола как безъязыкие, не говорят, Они уязвлены насмешкою совиной, Совиным хохотом они уязвлены, Слепым безумствием сошедшей наземь нощи… И на святой Руси, объевшись белены, Сам царь безумствует, сам сатана хохочет.

Старица Анисья

Ты про царя-то больно не шуми.

Старец Петр

Шуми И про царя глаголь, егда пришла погибель. Нет, лучше умереть и не зверьми-людьми Принять распятие на непокорной дыбе. В купели огненной себя испепелить И пепелесо вознести себя на небо, Цветущим духом здравствующих лип Познав всю лепь земли и всю ее нелепость. Нелепо немотой томить свои уста, Немотствует лишь червь да раб презренной плоти! Есть даже в персти падшего к ногам листа Тот дивий вопль, тот плач, что темный лес холодит. Вопи, Анисьюшка, Прасковьюшка, вопи, Да захолонет кровь лихого супостата! Во имя высшей правды и святой любви Спасай Христово обездоленное стадо. Себя, Анисьюшка, Прасковьюшка, себя спасай.

Прасковья

Я упасла себя — в купаву обернулась.

Старица Анисья

Счастливица, нага-то вся она, боса…

Старец Петр

И не горюет. Не стоит она понуро. Не клонит долу светлую свою главу, Чела не тяготит ночной ненастной думой. Блажен, кто обернулся заживо в траву, Кто стал березою, кто разветвился дубом. Кто на лугу аль в полюшке широком встал, Корнями крепко врос в суглинок али в супесь, Раскрыл невинные зеленые уста, С зорею утренней христосуясь, голубясь. Любуясь дивною небесною красой, А в красный день жнитва аль обмолота, Как ладаном, животворящею росой Врачуя горечь солонеющего пота, Даруя сень благословенному труду, Рукам натруженным давая сладкий роздых, Ловя в зазывно вечереющем пруду Святым крещением трепещущие звезды…

Старица Анисья

Сама не видела, а люди говорят: Звезда хвостатая по небу проходила, Не зря ведь говорят, Прасковьюшка, не зря Средь бела дня такое расхвостилось диво.

Старец Петр

И не по небу расхвостилась — по земле, Блажен, кто в дуб али в березу обернулся! Се сам антихрист на запечном помеле, Его хохочущее вылезло безумство. И никуда не скроешься, и никуда От вельзевуловой не спрячешься печати, На что пронырливая прыткая вода, И та в смиреннейшей безмолвствует печали.

Аввакум

Не то глаголешь! Не смирюсь! И не смирится Вода, она из тихих выйдет берегов. Ты сам глаголил: даже в падшей персти листьев Кипит не падшая, бунтующая кровь. Кричит она, живая кровушка кричит: Да как это? Да что это, какой-то инок, Какой-то черемис прибрал к рукам ключи, Дабы пречистую поганить бы невинность! Покаюсь, повинюсь: я тоже приложил, Аз, грешник, сам к блевотине приляпал руку, А нынче под замшелой кровлею сушил — Воочью вижу — сатанинскую поруху. Не я один, всяк видит, всяк воочью зрит, Какое чудище на белый свет явилось, В каком она дерьме, в какой она грязи Утопла, дивная пречистая невинность. Благочестивая утопла Русь. Прольюсь Потоком очистительным, паду на землю, Живой водой невинную омою Русь, Ее, омытую, всей кровью восприемлю. И яко таинство, молитву сотворю На утешение людской вопящей скорби, Войду в палату превысокую свою К своей возвышенно пирующей Прасковье. Котыгу старую повешу я на гвоздь, На чистый пол поставлю ноженьку босую.

Старица Анисья

А Марковну-то, Марковну куда?

Аввакум

Под хвост, Антихристу под хвост возьму ее да суну.

Старец Петр

Копыта вельзевуловы стучат.

Аввакум

Должно, Услышан благовест вздыхающего сена. (Выходит на улицу.) Томленье скощенной травы, оно дошло, Коснулось зелено прозябшего посева. Взошедшей озими коснулось. И тогда Железом кованные стукнули копыта, В глубоком озере притихшая вода Какой-то стала неприветливой, сердитой. Стемнела ликом. И час от часу больней, До дна до самого заметней студенеет, Й стаи диких белокрылых лебедей Умчались в пасмурно затученную невидь. Глубокая обезголосела вода И обескрылела, зело отяжелела, Зато, натягивая туже повода, Всполошно бьющая копытами беда, Она, бриластая, несется ошалело. Не убоюсь. Не устрашусь. Сам восприму Самим спасителем завещанные муки…

Спрыгнув с резко остановившейся колесницы, служивые люди набрасываются на смирно стоящего Аввакума, начинают ломать, закручивать за спину ни в чем не повинные руки.

Везите к дьяволу, хоть к черту самому, Но токмо руки… Не выламывайте руки!

Голос с сушил

Прости нас, Аввакум!..

Аввакум

Нас всех простит господь.

Один из служивых

И одарит красно ликующей палатой…

Сушилы воспламеняются.

Аввакум

Нишкни, презренный тать! Горит живая плоть, Встань на колени, сатанинский прелагатый! Сызволь передохнуть убитому коню, Копыта-то слышней колоколов гудели… (Оглядывая опадающие деревья.) Вся Русь горит! Вся предалась она огню, Вся в огнеликой убивается купели…

ПУТЬ В СИБИРЬ

Так уж получилось, опять перед неведомой дорогой Марковна обременила свои руки еще одним младенцем. Она сидит с ним в телеге вместе с другими детьми — пятилетним Прокопием, девятилетним Иваном, восьмилетней Агриппиной. Позадь телеги Аввакум и его единомышленник поп Лазарь, в некотором отдалении — колодники с клеймеными лбами и вырванными ноздрями.

Колодники

(Затягивая песню.) Свяла травушка, свяла на поле — Студена роса пала на поле… Все-то утицы летят на полдень, Один селезень летит на полночь. Навстречь селезню облака плывут, По земле они низко стелются, Частым дождичком льются-капают, Придорожное гасят деревце. Навстречь селезню холода идут, Нестерпимыми бьют морозами, И не дождичек — снеги падают, Плачут, белые, под полозьями. До костей продрог бедный селезень, Опустил себя в снеги белые, Притаил себя в тихой берези, Спрятал крылышки оробелые. Растопился снег, располоводился, Угомону нет, нету удержу… Серокрылая вернулась вольница, Утица окликивает утицу. Утица окликивает селезня, Только селезень не откликается… Никнет травушка, никнет шелестно Над дорогою над ухабистой.

Марковна

(Успокаивая младенца.) Растревожили, расковелили.

Аввакум

Внутренности вынули.

Поп Лазарь

Гляди, Ливень надвигается.

Аввакум

Не ливень — Камни заворочались в груди. Камнями заплакала земля, Валунами горько прослезилась, Паутиной пал на зеленя, Расхолстился по полю зазимок.

Поп Лазарь

А ведь вправду сделалось свежей.

Аввакум

Есень расходилась по дорогам, В небо поднимает журавлей, Распускает языки сорокам. Улетают в небо жорова, Вертихвостят бесперечь сороки, Тронутая морозью трава Ловит чьи-то пасмурные вздохи. Не твои ли, Лазарь?

Поп Лазарь

Не мои, Хлюпкого не оброню я вздоха, Верю в свет врачующих молитв, В зори, восходящие с востока, Верю в кровь распятого Христа.

Аввакум

А рябина-то как полыхает, Красные ее уста Как красно глаголют над лугами! Надо всей заречной стороной Красные уста глаголют. Опьяняет радостью земной Жарко полыхающая горечь.

Поп Лазарь

Что-то Марковна шумит. Пойду Сведаюсь.

Аввакум

Поди проведай. Бедная, весь день на холоду И без завтрака, и без обеда.

Один из колодников

(Приближаясь к Аввакуму.) Волей аль неволей волочишь, На полночь свои пожитки тянешь?

Аввакум

От волков бегу да от волчиц… Неуемными стучу костями, Коий день без роздыху стучу. (Помолчав.) Отдохнут измученные кости, Скажут свое слово палачу.

Колодник

На погосте?

Аввакум

Нет, не на погосте. Час придет — и позовет труба, Мертвых и живых она разбудит. И — ни господина, ни раба, Равноправные воспрянут люди. Даже царь и тот уже не царь, Так себе, плюгавый мужичишка, Может, малость повидней с лица, А душой — такой же коротышка. Да и нету у царя души. «Где она, твоя душа-то?» — спросит Тот, кто правде истинной служил, Кто вот эти выпестовал рощи, Кто вот эти расстелил луга, «Где она, твоя душа-то?» — спросит.

Колодник

Ты овчиной волка не пугай, Поземнее говори, попроще. Прямо говори: когда конец Нашим бедам, нашим тяжким мукам?

Аввакум

Сам бедую.

Колодник

Сам-то на коне И небось идешь с набитым брюхом?

Аввакум

Бестолочь глаголешь. И глаголь. Брюхо-то, гляди-ко, как набито. (Показывает пустой живот.) Конской не умять его ногой, Никакое не возьмет копыто.

Колодник

По дороге извелся?

Аввакум

Одна Нас с тобой умаяла дорога, До Сибири довела она, До царева довела острога.

Колодник

А Сибирь-то, где, Сибирь?

Аввакум

На твоих ногах она, Сибирь-то. Порешил кого? Кого убил?

Колодник

Замышлял великое убийство, Самого царя хотел убить.

Аввакум

Как ты? На кого ты замахнулся?

Колодник

Может, меньше стало, может быть, Наше лето не знавало б гнуса… Комаров да мошек не терплю, От царя все комары да мошки.

Аввакум

Плюнь на них.

Колодник

Поди-ко плюнь… (Получает удар нагайкой от неожиданно налетевшего конвойного.)

Конвойный

(Угрожая Аввакуму.) Уноси свои святые мощи!

Аввакум

(Догоняя свою телегу.) Не понять — в себе аль не в себе? Будто и в себе и не в себе он. От царя все комары… Сробел, Обессилел и умом и телом. А идет куда-то, а бредет… Сам куда иду, куда бреду я? В студень нестерпимый, в лед Волочусь бедуя, голодуя. Жертвую, и не собой — тобой, Марковна, тобой пренебрегаю. Где он там? Какой он там, Тобольск? Припаду ли я к его дыханью? И не припаду, не добреду… (С ужасом оглядывает одиноко белеющие человеческие кости.) Нет! Свои доволочу я кости, Неминучую оборочу беду В жарко полыхающие грозди. В гроздь рябины я оборочу, Кровь свою в рябине я услышу, — Не отдамся в лапы палачу, Не предамся никакому шишу! И тогда-то на всю Русь она, Кровь моя, всполошно возглаголет, Будет всякому она слышна, Жарко полыхающая горечь. До царя до самого дойдет, Самого царя она разбудит, Распешнит безмолвствующий лед, Усмирит безумствующий студень! Светлая возрадуется Русь, Возликует звонкими ручьями, Я и сам не удержусь, прольюсь, Сладкими возрадуюсь слезами!

ОСЛЕЗИЛ, РАЗЗОРИЛ, УМУЧИЛ…

Пользуясь неограниченной светской и духовной властью, Никон обзавелся «патриаршими стрельцами», они зорко следили за духовными лицами, провинившихся жестоко наказывали, волокли на патриарший двор. Приволокли и дьякона Федора, с ним пожелал поговорить сам патриарх.

Никон

(С грамотой в руках.) Ослезил… раззорил я… умучил, Яко волк, всю-то Русь искогтил, Образа православные в мусор, В щепки мелкие исколотил. И персты свои в кукиш слагаю, Троеперстно знаменье творю… Постигаю великую тайну, Вижу, господи, тайну твою! А тебе открывается тайна, (Обращаясь к дьякону.) Ты-то видишь, какая она?

Дьякон молчит.

Превеликая и пресвятая, Эта тайна тебе не видна.

На глаза дьякона навертываются слезы.

Яко червь, пребываешь в кромешной, Непроглядной копаешься тьме, Ни звезда никакая, ни месяц Даже втай не заглянут к тебе. Белоликие стихнут березы, Не прольются кипящей рекой… На-ко чти что ты сам наволозил, Наваракал поганой рукой.

Подает грамоту. Дьякон не берет ее.

Что, страшишься? Яви в себе мужа, Воя истинной правды яви! Ослезил… раззорил я… умучил… Да, умучил я длани свои! Темь из ваших голов выбиваю, Зизании расцвесть не даю, Дабы небессловесною тварью Приходил ты в обитель мою. Что немотствуешь? Али отбило Громом, что ли, отшибло язык?

Дьякон харкает в лицо Никона. Никон видит во рту дьякона обрубок языка. Надолго умолкает.

Быдло… быдло… Неправда, не быдло, Я великую тайну постиг.

Дьякона уводят.

Токмо я не постиг государя, Охладел государь, оскудел, Стень на тихие воды кидая, Ясноликий затучился день. Жорова на болоте кричали, Выли волки в озябшем лесу, И от воющей этой печали Я нигде себя не упасу. Никуда-то себя я не спрячу, Волчья кровь завывает во мне, Поднимаясь клыкастою пастью К высоко вознесенной луне. Нестихающей душит обидой, Может, вправду спознался с зверьми?.. Быдло… быдло… Неправда, не быдло, Аз есмь божия длань на земли, Аз есмь воли всевышней десница, Одесную тебя, государь, Коль нога твоя не поленится Вновь обрадовать мой Иордань. Аль гордыня, она обуяла, Породила Саула она, Не с того ль так злорадствует дьявол, Умиляется сам сатана, Ухмыляются слуги Саула, Всяк дремучей шумит бородой, Патриарший поносит проулок, Обливает поганой водой. Усмири, государь! Ни бояре, Ни какие князья не вольны, Даже втай, а уж ежели въяве Нас поносят князья и бояре — Несть на свете греховней вины! Отойду от греха, дабы зримо Воспринял ты погибель свою… Потому ты стоишь нерушимо, Что и я нерушимо стою. Почитаю тебя государя, Так с чего охладел, оскудел? Стень на тихие воды кидая, Ясноликий затучился день.