Красная тетрадь
Шрифт:
– Измайлову Андрею Андреевичу, – прошептал Шурочка. – Инженеру…
– Ого! – не сдержавшись, воскликнула Варвара.
Вот тебе и забавная детская тайна. Откуда и каким образом в руки мальчишки попал нательный крест Измайлова?! И ведь не расскажет, шельмец, ни в коем случае… Варвара попыталась вспомнить купающегося в озере инженера. Был на нем крест или не было? Конечно, было уже темно, но ведь светила почти полная луна, да и цепкая память художницы должна была захватить такую деталь. Кажется, креста не было…
– Хорошо, а где же товар? – Варвара убрала крест и со спокойною выжидательною миною взглянула на Шурочку.
– Вот! –
– Господи, да это же инженера красная тетрадь! – ахнула Варвара, вглядевшись.
– Точно, – подтвердил Шурочка. – Тут все очень интересно написано. Только я не понял ничего.
– Да где ж ты ее взял?!
– А не скажу. Я ж тебя предупредил!
Варвара с силой дернула себя за смоляные косы, возвращая спокойствие.
– Хорошо, Шура. Только ты мне скажи теперь: с Андреем Андреевичем… ничего не случилось? Где он теперь, ты знаешь?
– Где теперь – не знаю. Но нынче с ним… ну, все хорошо. Могло бы случиться, да обошлось, – загадочно добавил Шурочка. – Только вот тетрадь он потерял. А я и нашел…
«Это что же такое должно случиться с человеком, чтобы он потерял тетрадь, с которой никогда не расставался, и нательный крест? – подумала Варвара. – Ох, неспроста он намедни на заимку приехал, неспроста… И спросить не у кого, Нади нету. Впрочем, может, как раз в тетради про то и написано…»
– Чего же ты хочешь за эту тетрадь? – спросила Варвара. – Сколько денег?
– Я не хочу денег, – быстро сказал Шурочка. Видно было, что он давно все обдумал. – Я хочу слиточек золотой. Хоть самый малепусенький. А то у нас прииски золотые есть, а я не разу и золота-то не видал. Папа давно хотел меня на прииск свозить, да мама не пустила. Боится чего-то…
– Не дурна губа! – усмехнулась Варвара. – Слиточек ему. А ты хоть знаешь, почем золото идет?
– Знаю, – так же быстро ответил Шурочка. – 19000 рублей за пуд, это если в казенную лабораторию сдавать. Старателям платят из двух рублей шестидесяти копеек за золотник, а если у перекупщиков, то и до четырех с полтиной может дойти…
Варвара очень внимательно поглядела на стоящего перед ней ребенка. Ничего особенного углядеть не сумела. Тяжело вздохнула.
– Ладно, давай тетрадь. Будет тебе слиточек. С собою у меня нет, но нынче же пришлю со служкой из лавки… Что?
– Ты, тетя Варя, только не обижайся… – ласково сказал Шурочка. – Я ведь не то, чтоб тебе не верю, упаси Господи! Я просто думаю, вдруг ты позабудешь, или дела какие… Давай так: ты мне слиточек из лавки, а я в сей же момент и тому же человеку – тетрадь в завертке… Он ее тебе и отнесет…
– Ну и жук ты! – со сложным чувством воскликнула Варвара.
– Есть немного, – вроде бы смутился Шурочка и заскреб ножкой половицы.
К вечеру обмен был совершен по предложенной Шурочкой схеме. Довольный Шурочка присел к столу, взвесил на ладошке овальный золотой слиточек, похожий на маленького кабанчика.
– Золотника два с половиной будет, а то и все три, – сам себе сказал мальчик, пододвинул листок с каким-то в меру корявым изображением и взял в руку карандаш. – Возьмем три, зато цену будем считать помалу… положим, три рубля за золотник.
Поздние, легкие летние сумерки удивленно заглядывали в комнату, где семилетний Шурочка довольно улыбался и потирал ладошки. Сибирь, господа, Сибирь, колониальная окраина великой империи…
Как писал один местный самодеятельный поэт:
«У нас пока в Сибири два предмета:
Мозольный труд да деловой расчет.
Всем нужен хлеб и звонкая монета.
Так любознание кому на ум пойдет?»
Поздне-летними вечерами Серж Дубравин (он же – Дмитрий Михайлович Опалинский, право, уж и не знаю, как теперь читатель различать будет. Но жизнь все запутала, и вины автора в том нет. Придется, однако, по контексту. Не называть же каждый раз: муж Марьи Ивановны. Неловко как-то…)… Итак, упомянутый Серж Дубравин любил ходить на Березуевские разливы, любоваться закатами. Безлюдье и богатая звериная, растительная и птичья жизнь в обширных, залитых водой поверхностях и вокруг них навевали мысли медленные, величественные и философические. Что, дескать, наша жизнь в сравнении с этим вечным круговоротом! Да и небесные, подсвеченные усталым вечерним золотом облачные замки попросту не с чем было сравнить даже человеку, пожившему в обоих российских столицах. Закаты же над разливами случались и вправду удивительные. Отличительной их чертою были неяркие, но при том удивительно чистые цвета. Нынче как раз звучал негромкой небесной музыкой один из них. Тончайшие переливы цвета на небе: не ликующий восторг парчи, но робкий шепот бархата…
«Господи, да ведь в этом диком краю даже рассказать некому! Если жене… так ведь она выслушает, кивнет и сразу под нос какие-то конторские книги сует! Глушь, Господи, какая ж глушь!…»
Однако, мотив чистого эстетического наслаждения, с приятственной, со слезою, ноткой жалости к себе, несчастному, прозябающему среди дикарей и прочих необразованных и нечувствительных к тонкой красоте мира уродов, был прерван самым неделикатным и низменно-материальным образом. Из тальниковых кустов выломился довольно дикого вида мужик, весь, до глаз заросший темно-русою, с сединой бородою.
– Здрав будешь, Сергей Алексеевич! – вполне неожиданно поздоровался он.
Лже-Опалинский дернулся, как от удара. Потом всмотрелся в загадочного мужика и всплеснул руками:
– Никанор!!
– Он самый, Сергей Алексеевич. Узнали-таки своего камердинера?
– Да, трудненько теперь-то, после всех лет… – признал Серж.
– Да уж, – степенно согласился Никанор, опускаясь на поваленное бревно и вытягивая в сторону больную ногу. – Каторга, она никого не красит. Зато вы все такой же, красавчик… Обвисли только малость, да то ничего… Жене, небось, и так в радость.