Красная тетрадь
Шрифт:
– А поможет это? – спросила Вера.
Больше всего на свете ей хотелось заткнуть глаза и уши и ничего не видеть и не слышать. Долго. Приблизительно до следующей весны… Тошнота и пот по утрам, сердцебиение к вечеру – все эти давно знакомые женщине признаки не давали обмануться.
– Должно, однако, помочь, – Алеша внимательно разглядывал Веру.
«Что он видит? Что понимает? Что будет дальше?» – мучительно билась мысль, пульсируя вместе с кровью где-то в отекших к вечеру лодыжках.
– Тогда делай.
– Даже не хочешь мало-мало узнать?…
– Не хочу! Не хочу! Не хочу!
На самом деле Вера уже обо всем догадалась.
Для важного визита старый остяк оделся официально. Отцепил большинство амулетов, напялил темно-голубой сюртук длиною едва ли не до колен, желтый галстук и нарядные плисовые шаровары в оранжевую и бежевую полоску. Подумал даже, не надеть ли шляпу, но потом от этой мысли отказался.
Письмоводитель из полицейского участка чуть-чуть не упал со стула, когда в окно увидел принаряженного Алешу на улице.
– Гляди, гляди, Марфутка! – закричал он, зовя к окну дородную поломойку. – К нам обезьяна разодетая явилась!
Марфутка взглянула, уперла руки в бока и расхохоталась.
Минуту спустя Алеша зашел в участок и, даже не взглянув на письмоводителя, сразу заперся в кабинете с приставом и исправником. В течение долгого разговора никто из собеседников не смеялся, и даже, увы, не улыбнулся ни разу. И ни один из полицейских чинов после не смог бы вспомнить, во что и как именно был одет во время визита в полицию старый остяк Алеша, некоронованный король самоедской тайги.
Сразу после разговора исправник Семен Саввич Овсянников взгромоздился на коня и весьма резвым аллюром направился к дому Опалинских. Дело намечалось срочное и совершенно конфиденциальное.
Вернувшись с кладбища после очередного разговора с Матвеем Александровичем, Вера вызвала к себе Соню, поставила ее между своих колен, положила руки на хрупкие плечи названной дочери. Взглянула в голубенькие ситцевые глаза. Соня смотрела на приемную мать в аккурат так, как, рассказывают, смотрят на удава предназначенные ему в пищу кролики.
– Соня, – почти ласково сказала Вера. – Я у тебя не спрашиваю, куда после нашего с тобой разговора старушка подевалась. Ну та, Гликерия Ильинична, которая в «Калифорнии» была. Я тебе о другом толкую. И уж прошу: послушай меня теперь внимательно и с ответом не ошибись. Скажи, Соня, знаешь ли ты путь к лагерю разбойников? Мне очень нужно знать.
«А разве тот тебе не сказал, что ты теперь меня пытаешь?» – хотелось спросить Соне. Само собой, она не посмела.
– Я не знаю, мама Вера, истинный крест, не знаю, – прошептала девочка. – Матюша знает…
– Очень хорошо, спрошу у Матюши, – ровным голосом сказала Вера. – А ты, доченька, смотри никому не проболтайся. Вообще никому. Поняла ли?
– Поняла, поняла! – закивала головой Соня, не чаявшая так легко отделаться.
Матюша – мальчишка, пусть он и отдувается. И говорила же она ему, предупреждала: не связывайся ты с этими… не ходи с ними в тайгу… Господи, и зачем же маме Вере разбойники-то понадобились? Может, она соскучилась? А тот-то сам
– Дальше идти нельзя, – прошептал Матюша, останавливаясь у небольшого ручья, который, втрое растекшись, пересекал еле заметную тропинку.
Вера подняла подол, перешла ручей, не снимая ботинок. Потом склонилась, зачерпнула сложенной лодочкой ладонью воды, напилась. Исподлобья взглянула на сына.
– Отчего же нельзя?
– Дальше у них застрехи. Там казаки бывшие сидят, все видят. Только Лисенок с Волчонком могут пройти так, чтобы не заметили. Ты не сможешь, и я не смогу. Ты ж говорила, что не хочешь, чтоб знали…
– Не хочу, – Вера задумалась.
Дышала она тяжело, с присвистом. Воронка от греха подальше привязали в лесу у тракта, а идти по летнему лесу почти без тропы тяжело – трава цепляет подол, мошкара и гнус липнут к лицу и рукам, забиваются за ворот.
– Ты там, на заимке, знаешь кого? – Матюша отрицательно помотал головой. – Как же поступить?
Матюша тоже задумался, почесал ухо, потом взъерошил пятерней темно-медные волосы на затылке.
– Ты узнать что-то хочешь?
– Да, вроде, – поколебавшись, кивнула Вера.
– Тогда я могу пойти, сказать, что Лисенка ищу. Она часто там бывает. Если и сейчас там, то ее кликнут. А уж она-то всех там знает и все тебе расскажет. Я объясню, если что непонятно.
– А тебя они не тронут?
– Нет, меня видели уже. С Волчонком.
– А что ж у девочки там за дела? И… она после не проболтается?
– Да Лисенок вообще почти не говорит. Зайчонок и то больше болтает. А зачем она сюда ходит, я и сам толком не знаю. Лисенок не скажет, а я здесь не бываю.
– И правильно делаешь, – утвердила Вера. – А теперь – иди. Только про меня… сам понимаешь…
– Ни-ни! – улыбнулся Матвей и приложил палец к губам.
После ухода сына Вера выпила еще воды, присела на берегу ручья и уставилась на маленькие, уходящие вниз по течению круговоротики, в которых кружились и исчезали сосновые и лиственничные иглы. Метафора человеческой жизни в них была столь банальна и очевидна для Вериного, немало изощренного обильным чтением ума, что женщина поморщилась и даже захотела отвернуться. Однако бегущая вода уже оказала свое обычное гипнотическое действие и полностью захватила внимание глядящего на нее человека. Такое же действие оказывает на человеческий разум и пляшущее пламя костра. Исконные жители тайги прекрасно знают об этом и используют текущую воду или костер, когда хотят избавиться от посторонних или нежелательных мыслей. Восточная мудрость называет это «остановкой внутреннего диалога». Впрочем, многочисленные голоса, который день без устали спорящие в Вериной голове, не желали замолкать даже от такого сильнодействующего средства…