Красная тетрадь
Шрифт:
Медленно покачивая головой и сама не замечая этого, Каденька вышла из комнаты дочери, и, против обыкновения, шаркая ногами, побрела в спальню. Внезапно ей захотелось прилечь.
От нервного неудобства Карпа Платоновича, как всегда, тянуло почесаться. Он поводил плечами в разные стороны, переступил босыми ногами и несколько раз подряд поднял подбородок. Желание не исчезло.
– Что, соколик Карпушенька, чешется опять? – понятливо спросила Фаня. – Так не стесняйся меня, скажи. Я почешу. Где оно? Вот тут, на спинке?
Попадья деловито поскребла продолговатыми, чистыми ногтями широкую спину урядника. Карп Платонович зажмурился от удовольствия.
– Вот и славно, вот и хорошо, – промурлыкала Фаня. – Теперь ложись, соколик Карпуша, в кроватку,
Карп Платонович, не открывая глаз, отрицательно помотал головой. Ему было страшно неловко, и все казалось нелепым и негожим, и непонятно, как поступить… А главное, такая незадача случилась с ним в первый раз за все пятнадцать лет беспорочной службы.
Доводилось ли ему до того попутно укладывать в постель баб, от которых он получал нужные ему, как государственному человеку, сведения? Доводилось, и не раз. Каждый урядник имеет собственную агентуру, и на том строится должная часть его осведомленности о событиях и замыслах, произрастающих на подведомственных его попечению территориях. А если агент к тому же справная телом, и достаточно чистая баба, то… И абсолютно ничего дурного в том Карп Платонович не видал, если все происходит по обоюдному согласию. К тому же Загоруев был видным из себя мужчиной, интересы службы всегда ставил выше любых личных удовольствий и блюл их неукоснительно, и никогда не считался жадным… Так все и шло, пока в его жизни не появилась попадья Фаня…
Со своими агентами Загоруев издавна встречался в избе бобылки Настасьи Притыковой, последней полюбовницы Ивана Гордеева. Изба Настасьи находилась на отшибе, едва ли не за чертой самого Егорьевска, и была удобной во всех отношениях. После смерти Ивана Парфеновича его сына Ванечку, прижитого Настасьей от именитого егорьевца, практически забрали к себе Петя и Марья Ивановичи. Они выучили сводного братца всему, что нашли потребным и пристроили к делу. Теперь выросший Иван посещал мать только по праздникам или по случаю. У Егорьевске у него была своя квартира, много времени он проводил у Гордеевых и в дороге, а остаток – жил в Большом Сорокине у своей сударушки – молодой, горячей, но уже вдовой казачки. Двух детей погибшего казака бывший байстрюк Иван Иваныч баловал, как своих, а младший и вовсе называл его тятей.
Настасья же с отъездом сына тяготилась одиночеством. Еще с прежних, гордеевских времен подруг у нее не водилось, а небольшое хозяйство не требовало особого догляда. Сотрудничество с урядником Загоруевым воспринималось ею как хоть какое, да развлечение. Болтливостью Настасья Притыкова не отличалась никогда, жизнь еще усилила в ней это качество, так что с этой стороны Карп Платонович мог был спокоен совершенно. Да и небольшие денежки, которые исправно платил ей урядник «за постой», добавляли в ситуацию приятственности и надежности в исполнении взятых на себя обязательств. К услугам же Загоруева практически всегда (за исключением крайне редких наездов Иван Иваныча) была тщательно прибранная горница, горячий самовар, чай и сахар, пироги с разнообразными начинками и, если понадобится, кровать с чистыми льняными простынями, пуховыми подушками и веселым одеялом со сложенной из лоскутков картинкой. Такие лукавые одеяла (с улыбающимися солнышками, зайчиками, петушками и т. д.) Настасья изготовляла с девичьих времен для собственного удовольствия, а в последние годы прознавшая про то остячка Варвара заказывала их для своей мангазеи, и, продав, честно выплачивала Настасье причитающуюся ей долю. Иван Притыков коммерцию матери не одобрял («сказала бы, что нужда, неужто я б тебе более денег не дал?!»), но и решительно воспротивиться не сумел. Молчаливая Настасья много лет прожила тайной содержанкой Гордеева, и теперь иметь свои собственные, заработанные деньги ей нравилось. Нравом же она обладала скрытным, но упорным, и сдвинуть ее с раз принятого решения было трудно вельми.
– Господь Вседержитель! – с тоской думал Карп Платонович, лежа на пахнущих льняным семенем простынях, и разглядывая безмятежное лицо прикорнувшей возле его плеча Фани. – Неужто ж она не понимает, что я с ней делаю? Или что делает она сама… Она же сдает мне с потрохами этого своего
Но Фаня? Аграфена Михайловна? Что будет с ней?… Да ведь она сама виновата. Что он ее, за язык тянул? Ну разве можно быть в таких годах и такой наивной? Кому-то и нельзя, а Фанечке… Аграфенушке… Да она же ровно дитя… Что ж ты делаешь-то, Карп Платонович, подлец?!
Впервые в жизни урядника Загоруева не радовали ценные донесения агента. И впервые в жизни государственные интересы вошли в противоречие с его собственными чувствами. Как поступить в этом случае – Карп Платонович не знал. И «Справочная книга сельского урядника» наверняка не даст совет по этому сложному вопросу.
Махнув на все рукой, Загоруев присел на кровати и принялся яростно, раздирая кожу ногтями, чесаться.
– Карпушенька, соколик, ну чего ты опять взволновался? – сонно пробормотала Фаня, ласково оглаживая горящую кожу любовника прохладными мягкими ладонями. – Нет ничего, чтоб того стоило. Идти уж пора? Сейчас я оденусь и пойду. А ты еще посиди для констурмации, с Настасьей чаю попей да поговори. Тоскливо ей, бедной…
– Для конспирации… – машинально поправил Карп Платонович.
– Я и говорю: «коспиртация», – покладисто повторила Фаня. – Ты не сердись, соколик, сам же знаешь – у меня умные слова в голове не укладываются. Но смысл-то я завсегда понять могу: мне с тобою до немочи сладко, а тебе – со мной; ты женат, а я – замужем; я раньше пойду, чтоб нас вместе не увидали. Вот тебе и вся «консирация»…
Карп Платонович обхватил голову руками и почесал правой ступней левую икру. Натягивавшая чулок Фаня наклонилась и ловко чмокнула волосатую ногу урядника. Загоруев застонал, в отчаянии замотался в одеяло и отвернулся к стене:
– Нет, Фаня, нет! – пробормотал он. – Иди! Я не могу теперь…
– Да ладно тебе! – нежно улыбаясь, сказала Фаня, быстро застегивая крючки на кофте. – Можешь, не можешь – это-то уж я разобрать сумею… Служба у тебя все соки высасывает, бедненький ты мой… Да ведь мужику без службы нельзя! – важно закончила попадья и, приподняв одеяло, звонко шлепнула Карпа Платоновича по белой, с красными следами от расчесов ягодице. – ДО встречи, соколик!
Почти сразу после ухода Фани явился с задов, огородами следующий посетитель – невзрачного вида мужичонка со следами застарелого пьянства на сморщенном не по возрасту лице. Его Карп Платонович принимал уже сидя, в мундире, с видом важным и не лишенным даже высокомерия.
Однако донесениями мужичонки остался доволен и собою горд: никому еще из полицейских чинов не удавалось ввести своего человечка в банду Дубравина. Хотя и указания соответствующие из центра были, и поощрения обещаны. А он – урядник Загоруев – сумел. И не в поощрениях даже дело, хотя и они – не лишние. Служить не только за деньги, но и за честь – для Карпа Платоновича не пустые слова. Кто и где величество и государство блюдет? Министры в Зимнем дворце? Как бы не так! Они, небось, все жиром заросли и на мир Божий, петербургский из карет да через пенсне смотрят. А ежедневно и ежечасно бдит – кто? Правильно: сельские да становые урядники. На них, рабочих лошадках, порядок и держится. Как где крамола, воровство или, упаси Господь, душегубство – кого зовут? Неужели министров да губернаторов?