Красная тетрадь
Шрифт:
– Чего тебе? – спросила она у брата, быстро оглядывая его.
Карпуха был все тот же: носил грязную полосатую рубаху, рваные на коленях штаны, под носом засохли зеленые сопли.
– Пожрать бы чего… Да ладно, я понимаю, – сам себя окоротил мальчик. – Манька тебя в лесу за огородом ждет, где двойная береза. Говорить хочет. Беги сейчас.
– Хорошо, – кивнула Соня. – Ты обожди здесь. Я с Манькой поговорю, а потом вернусь в дом и тебе поесть вынесу.
– Лады! – оживился Карпуха, и ловко подбросил палкой свой импровизированный обруч. – Гляди, как я могу!
– Замечательно! – фальшиво
Маленькое бесстрастное личико Маньки, как всегда, не выражало никаких чувств. Увидев сестру, она сразу же монотонно заговорила:
– Вы это бросьте, коли шкура дорога. Игра это у вас в сыщиков или еще что – а только кончать надо. И не отпирайся. Я тебя по-доброму предупредить пришла, а не спорить, потому что смерти лютой вам не желаю. Крошечка Влас видел твоего рыжего названного братца вблизи ихнего самого тайного логова. А за то – убьют и не глянут, что маленький. Поняла меня?
– Кто это – Крошечка Влас? – спросила Соня только для того, чтобы что-то спросить.
Ей было жутко страшно, так, что аж зубы стучали. Ну говорила же она Матвею, что добром это дело не кончится! А он, черт, как будто и вовсе бесстрашный. Как эти, его рыжие звериные знакомые. Похоже на то, что он и их в это дело втянул. Или они его? Как бы Матвей без них, лесных, тайное логово разбойников вычислил? Господи, да что же делать-то?! Как его убедить и уберечь?!
– Крошечка Влас – это тот парень, что тебя тогда домой с Выселок на телеге привозил. Ты поняла ли, что я тебе сказала? Запомнила?
– Манечка, да я же не могу его, идола, убедить! – по-бабьи вскрикнула Соня. – Он себе в башку вбил и…
Манька равнодушно пожала плечами, смотрела куда-то себе под ноги.
– Ну гляди, – не повышая голоса, сказала она. – Тут и так, и так клин выходит. Если твой Матвей прознает что-то и разболтает кому, тогда нам всем кирдык получается.
– Какой кирдык? – растерялась Соня. – Почему?
– Тятька наш к разбойникам ушел, – пояснила Манька. – Пить стал меньше и даже деньги мне на жратву два раза давал. А намедни мне да Ленке перстеньки принес. Ежели разбойников – на каторгу, так мы вовсе сироты. Мне уж все равно тогда, а малые – пропадут.
– Господи! – ахнула Соня, пытаясь разом осознать слова сестры и вместить их во всей ужасной определенности и неизбежности. Все плохо! – А отчего же тебе, Маня, все равно?
– Крошечка Влас тоже с ними пошел. Хотел, дурак, легкую деньгу сшибить. Ростом велик, а головой скорбный, не понимает, что кроме кандалов да пули, ничего разбойников не ждет. А как он пропадет, так и мне конец. Как он за всю жизнь один, кто мне доброе слово сказал…
– А я? – обиделась Соня.
– Да, ты, сестричка-малюточка, тоже, – мерно согласилась Манька. – Оттого я и пришла тебя предупредить…
– Господи, Манечка, как все запуталось! – в отчаянии всплеснула руками Соня.
– Что ж? – не поняла Манька.
– Понимаешь, – горячо зашептала Соня. – Теперь получается, что у меня не только отец, но и мама с разбойниками спуталась…
– Что?! – Манька впервые взглянула прямо на Соню. Ее тусклые, полусонные, опухшие от кухонного дыма глаза расширились от удивления. – Да наша мать много лет в могиле!
– Да я не про ту мать! –
– Н-нда, – Манька задумчиво почесала нос и замерла. Руки она по своему обычаю держала перед собой, словно чужие.
У Сони сдали нервы.
– Как же нам теперь, Манечка! Бедные мы, бедные! – заплакала она, требуя поддержки и кидаясь в объятия сестры.
Манька неловко обняла Соню и, приговаривая «ну, ну», осторожно гладила сестру по тощим лопаткам, стараясь не испачкать нарядное платье. Думая вовсе не о том, отметила, что от Сони пахнет решительно по-иному, чем от других братьев и сестер. Наверное, моется чаще – решила Манька. – И одежонку чаще стирают.
На дороге перед Вериной усадьбой маялся голодный Карпуха и красочно мечтал о пышных и сдобных пирогах. Хоть с капустой и яйцом, хоть с рыбой… с поджаристой корочкой, с проблесками маслица, которым в Сонином доме мажут пироги сверху, с ароматом тепла и уюта, с терпкой калиной… а лучше всего, конечно, – с требухой!
ЗАПИСКИ В КРАСНОЙ ТЕТРАДИ АНДРЕЯ ИЗМАЙЛОВА, ИНЖЕНЕРА.
…
Марья Ивановна вызвала меня к вечеру, когда уж переоделся в домашнее и сел с книгой. В подсохшей без дождя траве вдоль заборов заливались сверчки или иная кузнечиковая, голенастая мелочь. Звезды висели крупные и какие-то мохнатые, похожие на сверкающих паучков. Млечный Путь подвешенным рушником вставал из-за леса.
Опалинская пугала набрякшими подглазьями и мышиной краснотой радужки и белка. Должно быть, плакала. По-христиански стоило б пожалеть, она, кажется, того и хотела, да неохота еще и Дмитрию Михайловичу дорогу перебегать. Хватит мне Наденьки.
«Чего изволите?»
В красных глазах – разочарование и еще что-то. Вроде бы – страх. Слыхал, что Шурочка ее не ко времени, летом, заболел какой-то своей болячкой. Вроде бы, грудной. Лежит наверху бледный, мокрый и едва дышит. Какая мать не взволнуется?
– Вы слышали ли наши новости? Я имею в виду, про золото?
Само собой. Странно было бы. Я все-таки приисковый инженер. И не глухой.
Вера Михайлова с остяком Алешей объявили об открытии нового золотого прииска под странным названием «Счастливый Хорек». Вера, охраняемая своими жуткими собаками, двумя племянниками Алеши и вежливым рыжеволосым сыном, «вышла в народ». Приисковый люд ходит за нею толпами, как плебс за носилками Клеопатры во время ее визита в Рим. В первый же день она искусно запустила слух о том, что источником разработки новых золотоносных песков послужила все та же треклятая тетрадь инженера Печиноги, которая все это время хранилась у Веры. На резонный вопрос: отчего же теперь? – последовал столь же резонный ответ: собирали начальный капитал. Не лавку ведь открываем, большие деньги нужны, чтобы все пошло как надо.