Красная тетрадь
Шрифт:
Приблизившись вплотную, Соня встала на цыпочки, и на мгновение коснулась губами сухих губ Матвея. Потом отошла, сгребла свою одежду и ленты и скрылась в пещерке.
Матвей тоже взял одежду и, не одеваясь, отправился к ручью. Ему вдруг захотелось искупаться.
Глава 20
В которой читатель знакомится с историей рождения Матвея-младшего, владыка Елпидифор вспоминает молодость, а Любочка Златовратская пишет письмо в Петербург
Совсем молодой рабочий мял шапку на пороге гостиной. Несколько волосков на его подбородке, заменяющие бороду, блестели от пота. Слегка раскосые, выдающие
– Ехать надо. Совсем фельдшер помирает, однако. Зовет вас, отец Андрей. Грехов, говорит, много. Никак нельзя так помереть…
– Именно меня? – удивился священник. Со старым приисковым фельдшером Терентием Викторовичем, пьяницей и дебоширом, он, можно сказать, и не разговаривал ни разу в жизни.
– Да нет, он-то как раз отца Михаила хотел, да я уж там был. Попадья сказала, приболел отец Михаил, не может ехать…
– Приболел он, как же… – пробормотал Андрей.
– Андрюша, Андрюша! – заквохтала Фаня, по обычаю оказавшаяся между интересами и репутацией отца и мужа. – Ну что ж тут поделать. Батюшка уже немолод. А ехать надо, раз Терентию Викторовичу срок пришел. Он столько лет на приисках да на Выселках лечил…
– И еще бы лечил, коли б пил поменьше… Лекарь! – с нескрываемым раздражением откликнулся отец Андрей. Молодой рабочий покраснел от смущения.
– Ты иди, милый, иди в кухню! – захлопотала над ним Фаня. – Тебе там Василиса чаю даст. А отец Андрей как раз в аккурат и соберется. Ладком и поедете. Даст Бог, застанете Терентия Викторовича живым, и все, как подобает, и совершите…
В избе фельдшера стоял такой застоявшийся гнилостно-сивушный запах, что отец Андрей с трудом заставил себя дышать. Терентий Викторович лежал высоко в подушках, был плох, но в памяти. Жена фельдшера тихой мышкой шебуршилась где-то на краю поля зрения. Детей то ли не было, то ли давно и далеко отъехали. Удивительно, но в избе, кроме запаха, не было никаких примет тяжелой болезни хозяина – тазов, тряпок, кружек с отварами, пузырьков с лекарствами.
– Может, вам доктора… того, полечить? – нерешительно предложил Андрей.
– Я сам доктор, – тихо сказал больной. – Диагноз себе могу поставить не хуже местных эскулапов. А лечения от моей болезни покамест не придумали. Так что не обессудьте и спасибо на добром слове. И что приехали. Присядьте вон туда, к окну, там свежее…
Видно было, что говорить больному трудно, но никакие боли его, похоже, не мучили. Возможно, свою роль сыграл опий или морфин – в медицине отец Андрей разбирался плохо. Однако, нынче умирающему требовалось духовное утешение и окормление. Слегка привыкнув к обойме местных запахов, отец Андрей готов был приступить к выполнению своего долга.
После совершения соответствующих обрядов Терентий не заставил себя долго ждать.
– Хотел отцу Михаилу рассказать, да видно не судьба, – тихо произнес он. – Придется вам. Нельзя мне это с собой уносить, а других свидетелей и нету. Здесь, в Егорьевске, нету, я хотел сказать. Надо рассказать. Уж больно узел тугой завязался. Как бы не удавил кого…
– Вы хотите, чтобы, выслушав вашу исповедь, я что-то сделал? – уточнил Андрей.
– Это уж вы сами решать будете, когда услышите. Делать, не делать… Мне-то уж все равно будет… Слушайте покамест…
Повинуясь какому-то почти
Вера Михайлова рожала долго и тяжело, почти двое суток. Ребенок шел огромный (да и было в кого), к тому же – плечом вперед. Разрывы в промежности были колоссальными и кровили нещадно. К концу процесса роженица была без памяти и вся, до бледного, заострившегося носа, залита кровью. Потуг практически не было, но ребенка, по счастью, удалось достать. Он не дышал, и, похоже, умер не только что, а час или два назад. Синее, страшное тельце Софи завернула в приготовленные для новорожденного простынки. Фельдшер штопал Веру, как прохудившийся мешок.
В этот момент под окнами послышалось храпение едва не загнанного коня и злобное уханье калмычки Хайме, трактирной прислуги из Егорьевска. Калмычка вбежала в дом и, едва взглянув на Веру и Софи, кинулась к фельдшеру.
– Едем, Терентий, едем! – закричала она. – Роза все деньги отдаст, все отдаст, дочь помирает!
– Элайджа? – удивилась Софи. – А отчего же она помирает?
В отличие от Веры, Элайджа всю беременность отходила легко и ни разу ничем не хворала.
– Рожает она! – снова закричала бездетная Хайме.
– Пусть Самсон доктора Пичугина позовет, – велел Терентий Викторович, отирая запачканные кровью руки. – У меня здесь тяжелый случай, я не могу…
– Да доктор сам захворал. Лежит, горит весь! Акушерка не идет, боится Элайджу, думает, что она колдунья…Спаси, Терентий, Роза тебя озолотит! – умоляла Хайме и, видимо, наученная Розой, норовила бухнуться на колени. –
Фельдшер глянул на обескровленное лицо Веры и отрицательно покачал головой. Внезапно Софи потянула его за рукав и состроила какую-то непонятную, но совершенно зверскую гримасу. Потом замахала руками на Хайме и неожиданно пронзительно завопила:
– Скорее, Хаймешка! Беги, лошадь в сани запрягай! Сама, скорее! Бедная Элайджа! Твоего коня разотри и в конюшню поставь. А то падет! Терентий Викторович верхом не может!
Хаймешка с вытаращенными глазами бросилась выполнять приказ, явно приближающий ее к выполнению ее миссии.
– Вы что, барышня, с ума сошли? – спросил фельдшер Домогатскую, когда они остались одни.
– Никак нет, – усмехнулась Софи. – Едем сейчас к Элайдже.
– Как? Вы тоже? Зачем? А она? – окончательно растерявшийся и непривычно трезвый (стесняясь Софи, он не пил уже двое суток) фельдшер кивнул на безжизненное тело, распростертое на кровати.
– По дороге заедем, попрошу бабу за ней приглядеть.
Софи заметалась по комнате, укладывая в большой кофр какие-то непонятные для фельдшера вещи, а в довершение поверх всего сунула ужасный сверток с трупиком младенца.
Фельдшер с расширившимися глазами наблюдал за происходящим. Все это было непонятнее и, пожалуй, ужаснее пьяного бреда. Но он молчал, потому что, не признаваясь себе, боялся. Боялся обеих женщин: и странную Веру с желтыми мертвыми глазами, которая за двое суток непрерывных мук ни разу не застонала; и ее хозяйку, хрупкую девочку с горящим взором, те же двое суток помогавшую ему в самом грязном уходе за своей горничной, и никого, кроме него, не подпускавшую к ней. Девочка-аристократка, которая, чуть сощурившись, опускала холеные тонкие руки в слизь, в кровь, в фекалии, которая, не дрогнув, приняла в свои объятия маленькое мертвое чудовище…