Красная Валькирия
Шрифт:
В общем, пока они доехали до Ташкента, Аршак с отличием окончил свой дорожный университет. Во всяком случае, так казалось ему. Лариса придерживалась иного мнения и частенько упрекала своего ученика в "поверхностности". Сумасшедшая же, сразу видно: ничего не понимает! Не обижаясь, Аршак заодно взял у Ларисы обещание, что она познакомит его с отцом-профессором. Не сейчас, правда, поскольку в Петроград он пока не собирается (советскую торговлю можно успешно поднимать и в Ереване), а как-нибудь потом, при случае.
Лариса пообещала твердо, так что расстались они добрыми друзьями. Может быть, настанет время, когда состоятельному и предприимчивому
"Надо тебе, товарищ Баратов, в петроградский институт востоковедения", - полушутя-полусерьезно сказала Лариса. И он твердо решил: мечту свою осуществить, зря что ли из Кабула от дипломатической карьеры бежал! Так и расстались: он - ученым, а она - немного повеселевшей. Лариса на прощанье даже слегка всплакнула, почти растопив суровое сердце бывшего абрага и будущего профессора, и подарила ему тонюсеньку книжку со стихами этого Гумилева. Стихи были хорошие; наверное, потому она и плакала. Только этому бедняге уже ничем не поможешь, упокой Господи его душу! Накрошили же они мяса по всей стране с этой битвой за светлое будущее... А будущее светлым не бывает, оно - материя темная, как сказал бы сейчас Аршак. Только он был умный человек, и говорить этого вслух не стал.
Простились они в Ташкенте, на железнодорожной станции. Лариса махала ему рукой через мутное окно вагона, а глаза у нее были грустные-грустные, совсем, как у Эмине много лет назад. Поезд ушел, Аршак постоял на перроне, вздохнул и пошел прочь.
Подумалось напоследок, что о ее душе теперь оставалось только молиться. Впрочем, молиться будущему красному профессору, стоящему на твердом фундаменте диалектического материализма марскистко-ленинской философии, было бы неуместно. Так что пусть другие молятся, если смелости хватит. А он может просто от души пожелать ей покоя и хоть на каплю радости. Может, эта капля и для Ларисы у судьбы найдется. Чудны дела твои, Господи, никогда не знаешь, что завтра случится...
Часть третья.
Глава первая. Возвращение
Лариса не узнавала город, о котором мечтала душными, пропитанными запахом роз афганскими ночами. Она помнила разоренный Петроград революции и Гражданской войны, напряженный, ожидающий своей участи Петроград Кронштадтского мятежа 1921 года, и еще - застывший, исполненный отчаяния город, переживший разгром мятежного Кронштадта. От кронштадтского бунта ожидали смягчения революционного курса, хотя бы одного шага назад - от развала, голода и страданий к долгожданному примирению. Жизнь должна была наладиться, стать будничной, спокойной - без пожаров и битв, смертей и слез, но Кронштадтский мятеж разгромили, и мировая революция устремилась дальше - от разоренной России в горы Афганистана.
Но за два года, которые Лариса провела при дворе эмира Амманулы, революция сделала шаг назад, отступила от прежних кровавых идеалов ради НЭПа, оценила привлекательность наживы, высоко подняла тех, кого так презирали красные вожди 1918 года - торговцев, а вместе с ними и неистребимый дух коммерции. Всюду Лариса видела нелепый и скучный быт - "американскую
Впрочем, она была здесь чужой: самовольно уехавшей из Афганистана представительницей советской дипмиссии. Когда Лариса, словно ливень в открытое окно, ворвалась к родителям, в их московскую квартиру, Михаил Андреевич и Екатерина Александровна глазам своим не поверили.
– Как ты могла бросить мужа, ответственную работу - можно сказать, задание партии?!
– спрашивал отец, и его голос срывался на крик.
– Ты же подставила под удар всех нас! Тебя арестуют! И нас вместе с тобой!
– Зачем ты сделала это, Ларочка?
– сочувственно спросила мать. Впрочем, Екатерина Александровна догадывалась "зачем".
– Неужели из-за этого твоего Гафиза? Но ведь сколько времени прошло после его расстрела! Что ты можешь сделать сейчас?
– Я узнала, что в гибели Гафиза отчасти виноват Федор.
– ответила Лариса.
– Федор посоветовал товарищам из ЧК взять Гумилева "на карандаш"! Когда я узнала об этом - не смогла больше быть с ним рядом. Это ведь подло, все равно что выстрелить в спину!
– Вовремя посоветовать товарищам из ЧК обратить внимание на опасного контрреволюционера - долг каждого большевика, да что там - каждого гражданина нашей молодой республики.
– назидательно, как на лекции в университете, заметил отец.
– Федор был совершенно прав, и ты должна к нему вернуться. Снова уехать в Афганистан. Реабилитироваться перед партией.
– Я реабилитируюсь по-другому, папа.
– ответила Лариса.
– Я уеду в Германию, там назревает революция. Быть может, эта революция будет справедливее нашей. Там я еще понадоблюсь. Я прошу вас только об одном: нужно взять в нашу семью Леночку Гумилеву. Профессора Энгельгардта и его дочь могут арестовать, а у нас она будет в безопасности.
– В нашу семью? Дочь растрелянного контрреволюционера?
– от негодования и гнева у профессора Рейснера затряслась борода и свалилось на нос пенсне.
– Не кричи, Миша, - вмешалась Екатерина Александровна.
– Ларочка права. Пусть здесь будет ребенок. Мы ведь так одиноки...
– Надо было рожать ребенка от Федора, а не витать в поэтических мечтаниях!
– отец хотел было прочитать дочери жестокую нотацию, но Екатерина Александровна снова удержала его.
– Не надо, Миша, пожалей Ларочку, ей так плохо сейчас...
– А когда дочь ушла в свою комнату, тихо сказала: - Энгельгардты все равно не отдадут ребенка, а пока - пусть у Лары будет надежда. Чем бы дитя не тешилось...
В Петрограде Ларису порадовали только чудом воскресшие артистические кабаре, подобные безоговорочно любимым ею богемным кабачкам 1915 года. Воскресла и "Бродячая собака" - только называлась теперь по-другому и была похожа скорее на нэпманское кафе, чем на приют поэтов. В это кафе Лариса пришла в мае 1923 года, на премьеру пьесы Гафиза. "Валькирия" долго бродила по Михайловской площади, с печалью и нежностью, которые часто посещали теперь ее стальную душу, смотрела на обветшавшие дворцы, казалось, забывшие о своем прежнем предназначении. Прежде она знала и эту площадь, и эти дворцы наизусть, а теперь никак не могла найти нужный двор и десять ведущих в подвал ступенек.