Красная Валькирия
Шрифт:
– Не нужно чаю, Анна Андреевна, - отказалась Лариса.
– Я пришла не за этим. И тут же солгала, как ей казалось - во благо:
– А рис этот не из реквизиций, ни слез, ни крови на нем нет. Пайковый. Из моего пайка. Возьмите, прошу вас.
– Неужели вам паек мешкам выдают, Лариса Михайловна?
– Я ведь жена полпреда Советской России в Афганистане. А в Афганистане рис недорого стоит.
Из соседней крошечной комнаты раздался слабый голос Шилейко:
– Аня, кто это пришел? Мне выйти?
– Лежи, Володя, не стоит!
– раздраженно крикнула ему Ахматова.
– Это ко мне, ненадолго... Так зачем же вы пришли, Лариса Михайловна? Вы уж извините Володю, он очень болен и к вам не выйдет...
Анна Андреевна
– Я хотела узнать...
– все так же смиренно спросила Лариса.
– Где могила Николая Степановича? То есть... Где похоронили его... и других. Вы наверняка знаете...
– Почему бы вам не спросить об этом у ваших друзей-чекистов?
– холодно поинтересовалась Ахматова.
– Они лучше знают, куда в августе 1921-го везли на грузовиках в последний путь несчастных людей ...
– Чекисты не мои друзья, Анна Андреевна!
– попыталась оправдаться Лариса.
– Я никогда не имела дел с ВЧК.
– Не имели? А как же ваш друг Иван Бакаев? Он, если мне не изменяет память, был правой рукой Дзерджинского.
– Бакаев давно не у власти.
– с прорвавшейся жесткостью ответила Лариса, - Быть может, вы не знаете, но я пыталась спасти Николая Степановича. Я писала Бакаеву, Луначарскому. Бакаев ходил к Дзерджинскому. Все напрасно. Дзерджинский сказал, что Гумилев - заговорщик, что Николай Степанович общался с агентами белогвардейского подполья. С Юрием Германом, знакомым Жоржа Иванова по кадетскому корпусу. С полковником царской армии Шведовым. Да и сам Таганцев, которого Дзерджинский считал главой заговора, дал в ЧК убийственные для своих друзей показания! С ним сыграли дьявольскую шутку: Агранов пообещал ему, что пощадит всех, если Таганцев расскажет всю правду, назовет все имена. Таганцев назвал... И Гумилева тоже! Луначарский звонил лично товарищу Ленину, но Ленин уже был предупрежден, он сказал: "Нельзя целовать руку, которая поднята против нас...". Мне это рассказал сам Луначарский. Ничего нельзя было сделать! Впрочем, если бы я тогда была в Петрограде, а не в проклятом Афганистане, я все равно вырвала бы Николая Степановича из тюрьмы! Я бы пошла в подвал к Агранову, а если это спасло бы Николая Степановича - сама встала бы под пули! Вы мне не верите?
Взгляд Ахматовой потеплел. Слишком уж страстно и горячо пыталась оправдаться перед ней эта революционная валькирия!
– Верю, - смягчилась она.
– Только не кричите по всем углам, что Николай Степанович и вправду пошел против вашей проклятой власти. Говорите лучше, что он служил только поэзии, что заговора не было... Иначе его стихи больше никогда не издадут! Арестуют родных, друзей! Нашего сына не пощадят, его вторую семью - тоже! Быть может, вы не знаете, но в ночь ареста Николая Степановича на его квартире была засада. Мышеловка... Брали всех, кто приходил к нему. Взяли Лозинского...
– Михаил Леонидыча?
– ахнула Лариса.
– Нет, я не знала... Но ведь сейчас он на свободе!
– Его продержали три дня на краешке стула, не позволяли встать. Требовали, чтобы он рассказал обо всех знакомых и встречах Гумилева... В последние годы Николай Степанович, правда, мало посвящал Лозинского в свои дела. Как и меня... Михаила Леонидовича отпустили, но он до сих пор со дня на день ждет ареста, вздрагивает от каждого стука в дверь! И это и есть ваша революция? Ради нее вы палили с "Авроры" по Зимнему?!
Лариса ответила довольно резко:
– Я ждала этого вопроса, его в последнее время задают мне все - вместо "здравствуйте". Я верила в другую революцию, но сейчас это не важно. Сейчас я сама не в чести. А рис, и шляпа, и платье - все это осталось от прошлого. Меня тоже хотели арестовать - я ведь самовольно уехала из Афганистана. Но я пообещала партийному руководству, что искуплю свою вину - уеду в Гамбург, на баррикады!
– Делать революцию в несчастной Германии?
–
– Да, немцам теперь не позавидуешь! Они только вас и ждали! Кстати, имейте в виду: их корабли разоружили англичане, "Авроры" вы там не найдете! А могилы у Николая Степановича нет. Как и у всех, кого расстреляли вместе с ним. Их было шестьдесят человек... Больше - семьдесят. Несколько женщин. Одна - какая-то бывшая сестра милосердия, которая в германскую войну служила в санитарном поезде. Говорят, она тоже была знакома с Гумилевым раньше - в шестнадцатом году.
– Пожалейте меня, Анна Андреевна, пощадите!
– взмолилась Лариса.
– Я ведь любила его! И я не виновата в его смерти! Мне немного осталось до собственного конца. Не судите меня так строго!
– Я и не сужу вас...
– с тяжелым вздохом промолвила Ахматова.
– Только могилы и вправду нет. Говорят, их расстреляли в Бернгардовке. Есть такая железнодорожная станция под Петроградом... Но кто теперь может точно сказать?!
– А как его новая семья? Вдова, дочь?
– Вот уж не думала, что вы интересуетесь судьбой Анны Энгельгардт!
– удивилась Ахматова.
– Впрочем, я и сама ее не люблю. И не потому что ревную к ней - или к вам. А потому что она отказалась носить Николаю Степановичу передачи в тюрьму. Носили две молоденькие поэтессы, его ученицы, - Нина Берберова и Ида Наппельбаум. А теперь госпожа Энгельгардт торгует письмами и рукописями Гумилева! Говорит, что ей нечем кормить дочь! Чепуха! И она, и Леночка на содержании у профессора Энгельгардта... Хотя и сам профессор бедствует. Но торговать стихами и письмами все равно нельзя! Зайдите к ним с вашим рисом - сами все увидите.
– Она, наверное, испугалась.
– Лариса попыталась оправдать "Анну Вторую". Наверное, потому, что в глазах Ахматовой обе они мало что значили.
– Побоялась, что арестуют ее саму, отца, мать, а дочь отдадут в детдом...
– Да, времена нынче не вегетарианские, - тяжело вздохнула Ахматова. И тут же спросила:
– Неужели вы все еще верите в вашу революцию? После террора, после Гражданской, сейчас?!
– Не верю, - покаянно призналась Лариса.
– Уже не верю...
– Тогда зачем собираетесь в Гамбург, возмущать немцев?
– Чтобы отвести беду от своей семьи. От отца с матерью. От мужа, который остался в Афганистане. Я ему все-таки очень многим обязана! И еще: я могу взять к себе Лену Гумилеву. В нашей семье она будет в безопасности. Да, я уже разуверилась в нашей революции после всего, что было... Но я надеюсь, что германская будет другой - справедливой, чистой! Революция - это идеал, Анна Андреевна!
– До ваших идеалов мне нет дела... За помощь я вам благодарна, а агитировать меня не надо - не утруждайтесь! И знаете, профессор Энгельгардт не отдаст вам Леночку, - резко ответила Ахматова.
– Впрочем, зайдите к ним - все поймете сами... Дочка Гумилева - в вашей семье? Это ведь ваш отец придумал "интуитивное право"! Вещал на лекциях, что судов больше не надо, что любой пролетарий может в революционном порыве убить контрреволюционера - без всяких там трибуналов и следствия! Вот вам и "чистая" революция! Террор - всегда кровавое и грязное дело, безотносительно к тому, красный ли он, белый или других цветов!
– На моем отце вина, как и на мне.
– покаянно призналась Лариса, - Но у нас Леночка будет в безопасности, а с Энгельгардтами - погибнет... Их семья обречена.
– А вы сами?
– поинтересовалась Ахматова.
– Вы не обречены? Впрочем, Господь рассудит...
Лариса встала и пошла к двери. Уже выходя, со вздохом подтвердила: "Обречена.... Прощайте, Анна Андреевна!".
Лариса спустилась по узкой, словно в башне, лестнице, вышла во двор Фонтанного дома, позвала бывшего матроса, который терпеливо ее дожидался, покуривая скверную махорку. Тот дисциплинированно подскочил и по привычке приложил заскорузлую ладонь к картузу: "Слушаю, Лариса Михайловна!".