Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Шрифт:
– А что? Я и говорю: правильно! правильно! – энергично одобрял Давыдов.
– Другие соседи – жестоко порицают меня, за сдачу. Ну, остались мои мужики как будто довольны. Сочувственно приняли. Сговорились. И, видя эту благорасположенность, – я после того сам шапку снял, поклонился миру. И просил: в моё отсутствие не обижать родных. Загалдели, что не обидят.
– Да конечно! Да совсем не та атмосфера, я тебе говорю!
– Как знать? А страшно – лишиться всего сразу, под корень.
– Да нет, Пятый год не повторится!
– А начали распределять лошадей – где там прежнее благочиние в барской усадьбе! – такое торжище подняли с криками и руганью – страшно их. Нет, они за эти недели стали не те…
Вышеславцев, полуоткинутый в кресле:
– Да хоть бы не землю, но усадьбу сохранить. Разрушится – вся наша жизнь, от младых ногтей? И всего нашего рода?.. Знаешь… просто никогда я так не любил нашей Волохонщины, как сейчас. Обходил как прощаясь, так сердце ноет. Как прощаясь… Обе веранды, крытая и открытая. Сколько чаепитничали там… В зной. И в лунные ночи. А снизу, из села, неслись деревенские хоры… Ничего этого больше не будет.
Безусый, открытыми губами, хотел улыбнуться – а боль одна.
– Во дворе дряхлеют конюшни, амбары. В парке дубы – каждый знакомец. Несколько лип – такие уже старые, скованы железными обручами, чтоб не развалились. Сколько труда, теперь уже непосильного, потрачено – полоть дорожки, аллеи, поддерживать ветхие беседки. Сад. Мироновка, грушёвка, наливные, китайские, апорт, анис. Летняя печурка из кирпича, под два варенных таза. Тёмный прудок. Ореховая аллея – и калитка в конце. За ней – закат солнца смотреть и как возвращается стадо с поля. И этот высотный вид – на Журавлиное Вершинское. На Синие Кусты… Боже мой…
Взялся за лоб, а верней – прикрыть глаза.
Он ещё многое мог бы перевспомнить, даже из этих угасающих десятилетий. А – библиотека? Сколько собрано, сколько читано… А дальний колокольный звон над полями? А летом на рессорной коляске из именья в именье? – остывающий сухой полевой воздух, стрекочут кузнечики, ровный звук бегущих лошадей, спокойное пофыркивание, мягкий постук по просёлку. Среди ржи. Вальки упряжки задевают за дорожную траву. Или от речки – запах мяты: там, на костре, у шалаша, гонят её…
– Да если мы потеряем даже этот дряхлеющий быт, эту зелёную заглушь – куда привезём мы детей летом? И в знойный день – никогда не увидим, как находит туча без дождя – и перепела опадают в рожь?
Но к губернскому комиссару ждали посетители, просители, предлагатели.
Ну да Саша теперь – к сестре, домой? И расскажет ей.
Она – поймёт. Они всё это – вместе помнят.
610
Опять, опять ожил Таврический! Безошибочное сердце вело народ к своей водительнице Государственной Думе! Военный оркестр (уж пусть марсельеза) гремел на улице, потом замолк – но тысячный топот ног отдавался гулом по самому зданию. Пришёл опять лейб-гвардии Семёновский батальон! И как же переменилась жизнь Таврического!
Волны радости так и вздымали Родзянко, он чувствовал себя невесомым. Пусть неблагодарные министры забыли материнское думское лоно, откуда они все вышли, пусть неблагодарные журналисты пренебрегли этим истинным центром русской жизни, – но русский народ знал, где его духовный центр, знал, кого он любит, знал, чему он верит, – и тянулся сюда!
Этот возврат солдатских масс в Таврический был мало сказать торжественный – эпохальный. И Родзянко ощутил, что надо выйти к нему более чем достойно: не просто единолично, но в окружении свиты из членов Думы – собрать их вокруг себя как можно больше, всех, кто сейчас в Таврическом, чтобы явить символически весь облик Думы.
Собирали спешно из разных комнат – собрали человек двадцать, неплохо, обычно их стало тут меньше. Застёгивались, подтягивали галстуки.
Пошли. Прошли не через Екатерининский зал, а на хоры, другой лестницей – чтобы к площадке над собранием спуститься сверху, величественнее.
Весь зал был полон, и сверху это могуче выглядело. Несколько тысяч солдатских голов, без строя, – а над ними растянутые двухпалочные плакаты: «Война до победы», «Берегите завоёванную свободу!», но и – «Да здравствует демократическая республика», но и – «Земля и воля».
Однако же, Родзянко не мог привыкнуть, это не помещалось в его голове: он не был единственный присутственный хозяин в Таврическом дворце! Здесь же был ещё Совет рабочих депутатов, здесь же был ещё Чхеидзе. И уже на выступательной площадке, ниже его, Чхеидзе стоял и вещал – сразу обо всех народах мира и как они объединятся.
И явление Родзянки со свитой не было достойно замечено, ни отдельно приветствовано.
Впрочем, Чхеидзе в этот раз не так уж глупо выбрызгивал:
– Пока немцы не свергнут Вильгельма – наши штыки будут обращены против Германии. Докажите, семёновцы, что вы – львы революции. Учредительному Собранию и демократической республике – у-ра!
Это «ура» у него звучало так комично, сорванным голосом, как в водевиле.
А солдаты приняли и кричали «ура». Что ж. Ладно.
Но и тут не успел Родзянко занять главного места – как выступил полковник, выборный (других теперь не было) командир батальона. Он заговорил звонко, молодецки, голосом, привыкшим к тысячам, – а главное, сказал верные, золотые слова:
– Мы приветствуем Государственную Думу, – и обернулся назад и выше себя, и все теперь заметили думцев, – за то, что она взяла в свои руки борьбу с проклятым старым режимом!
Удивительно легко некоторые видные офицеры выговаривали теперь «старый проклятый режим». Но это было так – он был проклятый и сметен именно Государственной Думой, и за это ей спасибо.
Ещё поговорил полковник, самого себя укрепляя, что семёновцы теперь – сорганизовались, и являют силу, которая сумеет защитить свободу и счастье России, – и ему отчаянно горланили «ура». А он – деликатно и с пониманием уступил место спускающемуся Родзянке.