Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Шрифт:
Масса – так и захолонула! Не кричали ему «правильно», смотрели с разинутыми ртами: можно ли такое даже высказать? И что теперь случится?
А кто напугался – лошади! Или перекуснулись две соседних, или что-то им почудилось, – метнулись, лягнулись, – и там, где возки и санки стояли, – раздалось ржание, треск и скрип разъезда.
А из солдатской толпы отозвалось матюгами и гоготом. И кто-то кинулся разбирать, распутывать, догонять, и сама телега с ораторами тоже поехала, – смеялся митинг, и не досталось тому оголтелому продолжать.
В толпе тем временем пооборачивались в разные стороны, и соседи заметили рядом поручика.
И какой-то один молодой вихлястый солдат, скорей, что из штабной обслуги, вдруг засиял как знакомому – а незнакомый, и – пошёл к поручику походкой гоголиной, ещё издали протягивая руку:
– А, господин поручик! Здравия желаю!
Ярик был тронут его улыбкой – и свою руку протянул охотно. И жал его совсем не солдатско-мужицкую руку, с опозданием отметив насмешку, какая была и в его походке, и в выговоре.
Пожали, отпустили – тот ничего больше не имел сказать, но стоял, разглядывая и улыбаясь.
Тут другой солдат по соседству – смурной и с шишкой сбоку челюсти – увидал пожатье – и сам туда же, к праздничку, и свою сунул поручику жёсткую руку. И сквозь его глупый вид тоже засветилось удовольствие.
Что ж, Ярослав пожал охотно и эту – грубую, неухватную. Это ж и был наш русский воин и русский человек – и из какой чванной гордости Ярослав мог бы стыдиться рукопожатия с ним? Эта черта запрета всегда была искусственна.
И третий – заметил, подбежал, подскочил, чтоб не упустить. Весёлый, лихо провёл рукавом шинели по носу, хоть и нос сухой, – и руку свою выложил наперёд:
– Господин поручик? Дозвольте.
И принимая пожатие, тряс, тряс радостно, – и в радости его не было насмешки, как у первого.
А уж за ним сразу и несколько тянулось. Один – с винтовкою за спиной и торчащим наверх штыком, длинный вислоусый пожилой дядька, ничего не сказал.
И сразу за ним – цыгановатого типа пройда.
И – с усами свешенными, хохлацкого вида, самознатный.
И – пряча всё же дымящуюся цыгарку в левый рукав.
И – бородач простоватый, со ртом незапахнутым.
И – ещё, и ещё. Уже второй десяток.
Уже не вид, не выражения их различал Ярослав – а только их ладони жёсткие, бугорчатые, плоские, да крепкие схваты, иные как клещи.
И – жали, и – жали. Больше – молча, а кто приговаривал «господин поручик», а кто бормотал «ваше благородие».
И – шли, и – шли, как в церкви к кресту прикладываются, все по порядку.
И сам Ярослав как шёл сквозь эту череду жёстких притираний и схватов. Он шёл – не от растерянности, он шёл с добрым сердцем сперва – к этому нашему доброму мужику, которому так долго было отказываемо во всём. И поначалу он улыбался, как обычно сопровождают рукопожатие.
Но – не было конца этому потоку, всё шли – и кажется, некоторые по второму разу. И, больно наминая ему кисть, всё подходили – но только ли из любопытства, не для того ли, чтоб ощутить себя неуниженными? Или унизить его?
Со страхом представил: да если так – каждый день придётся, и у себя в роте тоже?
Это пожатье в черёд он ощутил как новый вид беззащитности, хоть и обратный позавчерашнему. Не приложиться стояли к нему в рядок, а – приложить, как становится взвод в очередь к насилуемой девке?
612
В эти последние дни, в уже возобновившемся размеренном покое читальных залов Публичной (теперь переименованной в Национальную) библиотеки, появился веретенно-тонкий, сюртук в талию, ботинки самой последней моды и наблещены, умные глазки сквозь пенсне, остро вскрученные усы, – один из самых известных кадетов, Кокошкин. Не только каждый новый день, но если и в день два раза – он появлялся в новом свежейшем крахмальном воротничке, тот словно оковывал его маленькое личико. За суматошные дни революции многие стали разрешать себе разные недосмотры в одежде – тем язвительней была белизна и даже франтоватость Кокошкина, удивительная среди интеллигентов.
Друзья-кадеты срочно вызвали его из Москвы, но во Временном правительстве уже не нашлось места, а поручили ему вести Юридическое совещание при правительстве по вопросам, требующим предварительного правового изучения. Он был теоретик кадетской партии (но и модный успешный лектор), – ему вполне подходила порученная теперь работа. В связи с нею он и приходил в библиотеку, требовал много разных томов и перелистывал их.
От одной из его собеседниц передалось по зап'oлочной глубине библиотеки, что он сказал:
– Хотя мой род записан в Шестой Книге, но я ещё поискал бы человека, кого бы революция сделала счастливее, чем меня.
(Впрочем, за Выборгское воззвание Кокошкин был лишён дворянства. Впрочем, имение его близ подмосковной станции Кокошкино от этого не пострадало.)
А другой сотруднице он, от весёлости настроения, рассказал из своей жизни анекдот. Когда он ещё только ухаживал за своей Марьей Филипповной, нынешней женой, а тогда состоявшей ещё в первом браке, она как-то собиралась на скачки (любила играть, и они с мужем вообще промотали состояние) – но внезапно захворала. И в хандре и в нездоровьи поручила: «Фёдор Фёдорыч, если вы действительно любите меня – то поезжайте сейчас на эти скачки и поставьте на коня Мистраль». Фёдор Фёдорович любил её без ума и тотчас поехал на скачки, где никогда не бывал, и поставил что-то рублей триста на указанную лошадь. Но и по дороге туда на извозчике, и в зрительном ряду он читал захватывающую политическую брошюру, пришедшую из эмиграции, – и пропустил собственно картину скачек. Наконец общий шум свидетельствовал ему, что забег кончился. Он спросил, кто же победил, ему ответили, что именно Мистраль, и притом очень крупно, должны платить двадцатикратно! Поражаясь чутью любимой женщины, Кокошкин последовал к оконцу тотализатора и предъявил свой билетик. И каково ж было его смятение, стыд, сокрушение, невозможность показаться Маше на глаза, когда ему заявили, что он поставил не на Мистраля, а на соседнего по списку Магика! (Это он рассказал в связи с ходячим выражением «на какую лошадь ставить», то есть на какую партию.)
А сегодня Вера Воротынцева подносила к прилавку заказанные Кокошкиным книги по церковному праву, и досталось им тоже разговориться, по обе стороны прилавка, сниженными библиотечными голосами. О нынешнем слухе, что Владимир Львов подаёт в отставку из-за конфликта с Синодом, сказал:
– Много им будет чести! Скорей весь Синод в отставку пойдёт.
Он чуть шепелявил: «ш» вместо «с». Ровный в спине, пронзительно уверенный, а тут ещё и презрительный:
– И какое же жалкое зрелище эта церковь! Едва их тряхнуло – и уже воззвание Синода: покоряйтесь, чада, революции, всякая власть от Бога. Но отчего ж они не проследили, в какой момент власть Протопопова перестала быть от Бога? Сегодня они смекнули и потянулись к дарам свободы, дайте и им! А отчего же они раньше упустили отказаться от прислуживания царскому правительству, от своего инквизиторски-клерикального духа, например в разводах? Синодальные архиереи не слишком ли долго поддерживали всё гнилое и растленное на Руси? Почему их голос никогда не поднимется в защиту невинных жертв? Или почему эти пастыри в былые годы не выходили провожать гробы революционеров?