Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 4
Шрифт:
– Да что объяснять? – Откусил Крымов полбаранки и вторую половину стакана залпом выпил. – Получила сволочь свободу – вот те и объяснение. Что это – Совет депутатов? Самозваная кучка прохвостов. Кто их – знал? Кто их – звал? Да полезли туда тыловые, хлам, который войны не видел. Вот эти ж самые депутаты – всю войну и пропрятались в Петрограде, почему они не на фронте? И – как вы, правительство, даёте вами распоряжаться?
Гучков дослушал гулкое раздражённое бурчанье Крымова и стал ему терпеливо объяснять голосом комнатным, приготовляясь к беседе долгой:
– Этого, Алексан Михалыч, в пять минут никак нельзя объяснить. И тем более это непонятно с фронта. Временное правительство сформировалось уже после Совета депутатов и в сложном к нему отношении, и в зависимости от него. В те анархические дни Совет депутатов вообще мог не допустить нашего правительства. Мы только постепенно укрепляемся, опираясь на благоразумные слои общества, базируясь на успокоении публики, рассчитывая на здоровые чувства нашего народа и прежде всего на патриотизм. И все творческие силы мы стягиваем к делу. И вот поэтому я вызвал тебя.
– Да какого чёрта?! – налился Крымов, не слыша или не понимая. – Есть уставы, есть военное начальство, – какого чёрта они вмешиваются в отношения офицеров и солдат? Как вы это можете допускать? Вы – правительство! – Он кричал так, будто старшим по должности был здесь. – А теперь, я читаю, у тебя какая-то «комиссия», две дюжины из петроградских учреждений, а армейских – полдюжины, и то нестроевых, – и они отменяют дисциплинарные права начальников? Замечание – могу сделать, а наказать – не могу? Значит, солдат не выполняет распоряжения – будем через неделю суд затевать? Вы… кого дураков строите – себя или нас?
Не перенимая от Крымова раздражения, однако уже волнуясь, Гучков объяснял со штатским разведением, переплетением, выворотом пальцев:
– Алексан Михалыч! Свержение царизма – это эпоха. Это непросто смена Верховного Главнокомандующего. Обновляется вся страна, обновляется армия. Свободам – неизбежно распространиться во все сферы жизни. В конце концов, в этом и был смысл переворота. Ты не можешь не разделять этих чаяний и симпатий. Мы же вместе с тобой обсуждали переворот – ради чего?
Крымов полез за кисетом – вспомнил – достал серебряный портсигар и папиросу «Осман». Нежная долгая папироса в его большом закусе была как спичечка.
– Я – про династию нет. Я – не про династию. Хотя в Туземной дивизии плакали об отречении. И в Третьем корпусе продолжают считать наследником Алексея: Михаил – только регент, и не мог отрекаться. Ладно. Но так прыгать – никакой конь не прыгнет, как вы Россию хотите. Свернём голову все. И сама Россия.
Преодолевая крымовский тон недружелюбия, Гучков говорил всё мягче и приятельней:
– Алексан Михалыч. Я знаю твой нрав. Я знаю, как ты крут. Но сейчас положение – такая нежная ткань, её не порвать надо, не разодрать, а – постепенно наращивать до крепости. Это – большое умение надо. Мы в правительстве все стараемся. У каждого сложно. А у меня, может быть, сложнее всех. Сейчас – две возможных линии: давить комитеты? или с их помощью оздоравливать армию?
– Давить! – прорёк медведь-генерал. Он был на десять лет моложе Гучкова, но грузностью набирал возраст.
А тот – уговорительно:
– Мы же этого и боялись – революции. Мы же и хотели её обогнать. Но не вышло. Но нельзя же теперь Россию бить по спине за неудачу. Ну, как получилось. Конечно, во время войны революция – это кошмар. Редким государственным деятелям достаётся такая задача. Я – не военный, перед тобой не строюсь, – и мне особенно трудно. Я только и рассчитываю на помощь друзей, и твою – в первую очередь. Я вызвал тебя, Алексан Михалыч, вот зачем, ты может быть догадываешься…
Голос Гучкова приобрёл некоторую торжественность, и уже поэтому легко было догадаться. Но Крымов, откурив, сидел совсем неподвижным, широплечим обалдуем.
– Я вызвал тебя – чтобы предложить тебе пост… Начальника штаба Верховного!
Почти нельзя было вообразить генерала, который бы мог тут не вздрогнуть или не покраснеть. Но Крымов – может быть, потемнел, а так и сидел высеченным камнем.
– Понимаешь, Алексеев… Ты сам говорил всегда, что он не настоящий воин. И я согласен. Он был хороший начальник штаба, прикрываясь именем царя и при его безмозглости. Но самостоятельным Верховным и в новой, шаткой обстановке он быть не сможет. Я назначаю тебя для того, чтобы ты постепенно всё перенял в свои твёрдые руки. А потом поднимем тебя и на Верховного.
Крымов и командиром корпуса – только-только становился, ещё не утверждён. А от корпуса до начальника штаба Верховного – три хороших ступени, даже пять очередных. Взлёт – какой и бывает только в революцию.
Ну, выдержка! Он и сейчас не пошевельнулся. Но Гучков только улыбнулся этому слегка. Он испытывал к этому громоздкому истукану дружественность и благодарность: нигде никогда не дрогнул. Не подвёл. Не предал. Сидел в Карпатах с конями без фуража, без патронов, без хлеба, – отдавал себя под суд, чтобы спасти дивизию и коней. Шёл на государственный заговор без колебаний. И сейчас! Залюбоваться. Какая силища! Пока такие генералы в нашей армии есть – ничто не страшно, и – можно быть военным министром!
А вот что: Крымов – голосом сразу схрип. Он заговорил не своим басом, но каким-то громыхающим хрипом, лишь постепенно прочистило:
– Вот что… Я – одной Уссурийской дивизией в два дня тебе расчищу Петроград от всей этой депутатской сволочи. Может, крови немного прольём – а может, и не прольём, потому что силы у них – никакой, организации нет и храбрости. Пока они сил не набрали – сейчас их и чистить.
Военный министр откинулся в кресле, и шатнулось пенсне на его носу, едва не сбросилось.
– Да ты что? Да ты!.. Нет, ты просто совсем обстановки не… Или ты не понимаешь – что такое революция? Республика?
– Да мать её… республику! – как подземно прогрохотало в Крымове.
Не без жалости посмотрел Гучков на эту глыбную голову на широких плечах: какую жестокую узость полагает армия всем людям, любому самому толковому. Арестовать Исполнительный Комитет – ну, такая мысль у самого Гучкова в первые дни мелькала. Но – разгонять вообще всю революцию?
– Да ты что, Алексан Михалыч! – он тихо возражал, ему даже, кажется, страшно было, что эти слова произнесены в его кабинете. – Да у тебя представление о демократии есть?