Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
623
В Союзе Инженеров выбрали Дмитриева, вместе с ещё двумя, депутацией к властям: о том, что работать на заводах стало совершенно невозможно. В эти недели инженеры попали так же, как офицеры в первые дни революции, – только не было у них револьверов и шашек, которые бы отбирать, а такая же вдруг подсечная немочь лишила их всего обычного образа поведения и права: они не могли расставлять рабочих, направлять, указывать, а каждый раз в виде ласковой просьбы: исполнят рабочие – хорошо, а не исполнят – ничего не поделаешь.
Пока в Петрограде ещё только готовились хоронить жертвы революции – а на петроградских заводах вот убили двух инженеров (и с десяток избили), – и чьи это будут теперь жертвы? Немало инженеров от угроз расплаты должны были скрыться и с заводов и даже со своих квартир при заводах, так что только доверенные знают их места.
А был в их депутации и революционный идеалист Подагель с Воздухоплавательного. Он всегда гордился, что участвовал в инженерной забастовке 1905 года в поддержку бастовавших рабочих, и теперь приободрял коллег, что не надо вдаваться в панику, но лишь смягчить анархические события, а по стержню – мы этому самому и служили, оно – совершилось, и надо видеть, как оно устанавливается в светлую сторону.
На Обуховском сохранялся ещё сравнительный порядок.
Их выбрали – идти к властям, но: кто же были власти? Очевидно, заводами должно заниматься министерство промышленности и торговли. Но ещё очевиднее, что оно против рабочих волнений не решится действовать ни на вершок. Пошли советоваться к своему же брату Ободовскому, нашли его в военном министерстве, через коридоры, где щёлкали шпоры, скрипели сапоги. Вышел Ободовский с ними в проходную комнату. Нервное лицо Петра Акимыча было опалено деятельностью, очевидно и бессонницей, прямые короткие волосы, из светлых всё явнее седые, дыбко колебались.
Они все были не на месте: заводские работники, вот, почему-то сидели в военном министерстве, а между тем заводское дело прогрохатывало к обрыву, как сорванная с троса вагонетка.
И Ободовский только и мог им подтвердить:
– Господа! Между нами, Временное правительство мало на что влияет и меньше всего на рабочие дела. Тут всё решает Исполнительный Комитет Совета. А там отделом труда заведует Гвоздев, вы, Михал Дмитрич, его знаете, – он разумный человек.
То есть искать управы на рабочих инженеры должны были у самих же рабочих?… Новая свобода жала и потягивала, как неловкое платье.
Дмитриев позвонил Гвоздеву. Тот сразу обещал, что поставит их сообщение прямо на заседание Исполнительного Комитета. Но повестка дня перегруженная, когда удастся?
Пришлось звонить снова и снова. Не удалось ни в тот день, ни на следующий, и только сегодня обещали.
Переполненный Таврический дворец никак не ощутил входа троих инженеров. В большом зале стояло множество солдат, кричали временами «ура» и гремела марсельеза. Гвоздева нашли в маленькой комнате бокового крыла, где на стене от прошлого ещё не снят портрет чина в звездах, а бархатом обитые кресла перемежались с табуретками.
С осени не появилось в Гвоздеве никакой важности, а перед визитёрами он держался даже заботливо-суетливо. Прегустые соломенные волосы его, недлинно стриженные, колыхались на голове и были в перепуте, как пшеница в ветер.
Сидели и обсуждали довольно потерянно. Из соглашения Совета с заводчиками выполняется только 8-часовой рабочий день, да и то почти не работают. По соглашению, не было права заводским комитетам вмешиваться в управление заводами – а они являются в конторы и начинают указывать.
Гвоздев в кручине упёрся на руку, свесил светлую косму – и поглядывал на инженеров детски-откровенно, как на самых своих.
– Ездили мы по заводам, – говорил, – и нас слушают не намного больше вас. Раскачали наших ребят как черти пьяные: что по теперешней поре за один день можно взять, чего, ино, и за десять лет не получишь. Да ведь и правда, – тут же и радовался изумлённо, – ведь о восьмичасовом дне двадцать лет бились зря – а гут в один день получили! Сколько из нас масла-то пожато, что скрывать!
И тут же вздыхал:
– Так и дальше, мол, хватай. Экакое свинство развели, ещё так никогда не распускались. Но должна совесть воротиться! Поиграют – должны ж образумиться, что ж мы – нелюди?… А солдатики – пропадай без снаряженья? Или – уж-так погано все люди устроены?
Лицо его, с бровками малыми, разляпистым носом, было застигнутое.
– А Исполнительный Комитет – он как будто и не понимает. Ну, попробуйте вы их растрясти.
Дмитриев предложил: в некоторых полках теперь бывают совместные комитеты солдат и офицеров. Нельзя ли так же и на заводах: комитеты из рабочих и инженеров? Когда рабочих не толпа, а всего несколько человек за стол сядет, – они доступны объяснению, уговору.
– Можно, можно попробовать. – Но что-то затуманились простодушные глаза Гвоздева. – Вон, ещё как бы трамвай обратно не остановился.
Посланный вернулся с заседания, что, кажись, можно идти.
Пошли. Вслед за Гвоздевым вошли в большую комнату с ещё более неподходящей обстановкой: объёмистый диван у стены, золочёное трюмо, а посредине вокруг большого голого стола сидело человек тридцать штатских, ещё и стояли, среди них и несколько молодых солдат.
Депутацию инженеров ввели, но ещё не кончили другой вопрос: доспаривали, что хотя правительство и отменило присягу, но, как всегда, ограничивается полумерой. Что это – не полное признание ошибки. А где признание самой порочности идеи присяги? А как быть с частями, которые уже присягнули, – отменяется ли присяга? Нет! Правительство виновато – так пусть оно высечет само себя.
И штатский Дмитриев, кажется, понимал, что смысл говоримого был ужасен.
Если так расправлялись с армией, – кто поддержит заводскую дисциплину, несравнимо слабейшую?
Но более чем Дмитриев слышал, он невольно смотрел. Успел обежать два-три раза все лица, кто был к нему не затылками, да и другие временами переходили. И кроме пятка тупых солдат, явственно в стороне, охватил, из кого же состоял Исполнительный Комитет. Что это собрание было никак не рабочее: уж рабочих-то Дмитриев видывал тысячи, он узнавал их на улице, отличая от городского обывательского потока. Но хотя в пиджаках, а некоторые и при галстуках, – не было и привычно интеллигентных лиц. А скорей тянулся тот тип бездельных агитаторов, которые шалались вдоль заводских стен и разламывали заводскую жизнь, – только эти одеты прилично.