Красное колесо. Узел III. Март Семнадцатого. Том 3
Шрифт:
В Симферополе начальник гарнизона генерал Радовский объявил выстроенным войскам манифесты об отречении. Объявил, что поддерживает новый строй и призвал пропеть всем вместе «Боже, царя храни». Войска пропели.
За это генерал получил неделю ареста.
В 193-м запасном пехотном полку в Хамовниках известие об отречении Государя было, в московской обстановке, по внешности встречено радостно всеми – и офицерами тоже. Да многие молодые и верили искренно, что вот теперь-то, освободясь от развала царской власти, мы и победим немцев, и война скоро кончится. А поопытнее, кто видел в этом конец России, – искали по одному молчаливых единомышленников: что предпринять? Собрать кучку сопротивления? – так уже видно, что никто за нами не пойдёт. Да ведь Государь сам отрёкся!… И оставалось каждому: просить ускорить отправку его из запасного полка на фронт. Может быть там?…
Когда в Лифляндии на ж-д станции у Штоксмандорфа едущий на фронт запасной пехотный батальон узнал об отречении царя – он бросился громить пищевые пристанционные склады. Власти вызвали на подавление 5-й Уланский полк – но от нерешимости вернули его на позиции.
Вольноопределяющийся Б. в белой папахе с восточным лицом, в очках, крикнул батальонному командиру, ставшему на стул прочесть задержанные телеграммы:
– Что вы тут читаете? Николая уже нет! Извольте сойти…
Солдаты сорвали с командира наплечные ремни с револьвером и надели на Б. Он взлез на стул:
– Беру временное командование батальоном в свои руки. Господ офицеров мы пока арестуем: нужно выяснить, с народом они или против.
Солдат Альперович подумал: и надо ему, еврею, соваться? Как бы не испортил дела. А вдруг не выгорит, и мы, евреи, первые ответим. (Ему самому было стыдно такой рабской мысли.)
Но интеллигентное лицо Б. было полно ответственности.
Офицеров повели на гауптвахту. Солдатская толпа кричала: «Бей его, шкуру!» – «Ткни его штыком!» – «Дай ему чечевицы!» – «Расстрелять бы их, мерзавцев!».
Когда их отвели, кто-то крикнул:
– Теперь арестовать фельдфебелей и взводных!
– Арестовать! – откликнулось эхо.
Всякий, кто имел на кого злобу, – называл фамилию, и толпа кидалась искать обидчика.
Солдат, бывший землемер Зёрнов, стал протестовать:
– Какая ж это, братцы, свобода? Это безобразие.
На него показали:
– Вот этот… взять его… Он за старое правительство.
(Из «Биржевых ведомостей», 13.4.17)
Генерал граф Келлер, командир 3-го конного корпуса, был неутомимый кавалерист, проходивший по 100 вёрст в сутки. Когда, щеголяя молодцеватой посадкой, он появлялся перед полками в своей волчьей папахе и чекмене Оренбургского казачьего войска, его кавалеристы готовы были за ним куда угодно, по взмаху руки.
Теперь близ Кишинёва он велел собрать сводный строй ото всех сотен и эскадронов. Объявил с коня громко:
– Я получил депешу об отречении Государя и о каком-то Временном правительстве. Я, ваш старый командир, деливший с вами и лишения, и бои, и победы, не верю, чтобы Государь император в такой момент мог добровольно бросить на гибель армию и Россию. Я послал телеграмму: «Третий конный корпус не верит, что Ты, Государь, добровольно отрёкся от престола. Прикажи, Государь, и мы приедем и защитим Тебя!»
– Ура-а-а! ура-а-а! – закричали драгуны, казаки, гусары. – Веди нас!
Но через несколько часов подтвердилось необратимое – и он сломал свою саблю перед строем.
В одних частях после отречения императорские портреты тихонько убрали сразу все. В других – остались висеть, и когда солдаты погорластее требовали, чтобы сняли, – начальники имели твёрдость отказаться: на то, как на всё, должен быть приказ. Но и им приходилось вскоре убрать: раздражали.
Офицеры, которые истолковали отречение как добрую волю царя и продолжали его хвалить, – вызывали недоверие этих горластых. А остальные – молчали.
В Казани в запасном полку солдат-пройдоха предложил (чтоб не идти на учебные занятия): «Давайте сегодня пойдём на молебен по случаю получения свободы.» И все стали кричать: «Пойдём на молебен, не хотим на занятия!»
Но солдаты-татары, человек сорок, выстроились, подошли к офицеру: «Веди нас, ваше благородие, на занятия!»
Остальных уговаривали – сначала ротный командир, потом батальонный, полковой, – не помогало. Тогда полковник спросил громко: «А кто это хочет на молебен? Кто?» – «Вот я!» – выступил зачинщик. – «На тебе рубль, пойди к батюшке, чтоб он тебе отслужил. А мы все пойдём, когда получим приказ.»
Угомонились.
Собрали на митинг 125-й Курский полк. На середину выехал автомобиль, с него стали ораторствовать капитан, солдат, рабочий, гимназист – он задиристей всех: Кровавый Николай… И наследник был не от императора, а от Распутина… Царизм разорил Россию до основания и только теперь, при свободе, будем воскресать и жить как в раю.
Только вот хлеба стали выдавать не 2,5 фунта, а два.
Полковник Оберучев, с молодости народоволец, потом с-р, стал первым военным комиссаром Киева и поспешил на военную гауптвахту подбодрить, кто там томился за уклонение от службы, побеги и дисциплинарные проступки: что скоро утвердят их освобождение. Восторгам их не было конца. И вдруг с изумлением узнал, что уже сидит и первый «политический арестованный нового строя» – юноша-офицер, поляк. Командир их первого польского полка, формирующегося в Киеве, потребовал от офицеров письменного объяснения, как они относятся к перевороту. Этот прапорщик подал рапорт, что относится к перевороту отрицательно и стоит за Николая II. Командир полка арестовал его. Оберучев, всю жизнь ненавидевший этого царя, спросил: