Красное колесо. Узел IV Апрель Семнадцатого
Шрифт:
Ещё ого как! Так они – действительно не понимают?
– Все признают, что если у кого в настоящее время есть авторитет, то только у Совета.
В том и беда…
И без него, мол, было бы ещё хуже. Именно он спасает положение. Если генералы отвергнут политику Совета, то у них и вовсе не будет источника власти. А верный испытанный путь – единение с народными чаяниями.
С обалделыми от свободы солдатами.
– Если солдат поймёт, что вы не боретесь против демократии, то он поверит вам. Этим путём и можно спасти армию. Только один путь спасения: демократизация страны и армии.
Нет, они безнадёжны.
– Укрепляйте же доверие к Совету. А
Так что, вождь Совета не слышал, что тут говорилось?
Генерал Алексеев, однако, поспешил почувствовать себя виноватым:
– Не думайте, что пять генералов, которые говорили здесь, не присоединились к революции. Мы – искренно присоединились, и зовём вас к совместной работе. Мои слова звучали горечью, но не упрёком.
Ну а теперь Скобелев. Вскинув голову, звонко, но иногда заикаясь:
– Мы пришли сюда не для того, чтобы слушать упрёки! Что происходит в армии – мы знаем! «Приказ № 1» мы вынуждены были издать, чтобы лишить значения командный состав восставших войск, который не присоединился.
Ну – так всё и сказал. Откровенно.
– У нас была скрытая тревога, как отнесётся к революции фронт. Сегодня мы убедились, что основания для этого были. Командный состав и виноват, что армия за два месяца не уразумела произошедшего переворота. Когда нам говорят – прекратите революцию, мы должны ответить, что революция не может начинаться и прекращаться по приказу. Мы согласны с вами, что у нас есть власть и что мы сумели её заполучить. Но когда вы поймёте задачи революции – то получите её и вы.
Если так отвечать, если столько понял – то всё совещание впустую. Как, впрочем, Гурко и предвидел. На том и кончалось: что спасти – ничего нельзя.
Неужели теперь полезут отвечать и все другие? А ещё, говорил Алексеев, надо встречаться с Альбером Тома. И зачем приезжали?..
Скобелев бойко кончал:
– Мы возлагаем надежды на нового военного министра-революционера. Он ускорит мозговой процесс революции в тех головах, в которых он протекает слишком медленно.
То есть в генеральских? Нагло же.
И поднялся министр-революционер – но с какой скромностью, и нисколько же не громыхая.
– Мы стремимся спасти страну и восстановить боеспособность русской армии. Ответственность мы берём на себя, но получаем и право вести армию и указывать ей путь.
И – примирительно:
– Тут никто никого не упрекал. Каждый говорил, что он перечувствовал, и искал причину происходящего. Никто не может бросить упрёк этому Совету. Но никто не может упрекать и командный состав, так как он вынес тяжесть революции на своих плечах. Все – поняли момент. Теперь одно дело: спасти нашу свободу. Прошу вас ехать на ваши посты и помнить, что за армией – вся Россия.
Да кажется, опять они спешили лепить свою коалицию, как и вчера. Но Гурко попросил добавочного слова. И – туда, к Скобелеву и Церетели, – из своего южноафриканского опыта. Там были воинские части двух родов. Одни – держались только на дисциплине. Но, потеряв и половину состава, – не отступали с поля боя.
А другие части – добровольные, очень хорошо сознающие, за что они сражаются, но без дисциплины, – так они бежали с поля боя после потери одной десятой.
– Мы просим – дать дисциплину. Если противник перейдёт в наступление – мы рассыпемся как карточный дом. Если вы не откажетесь от революционирования армии – то берите её в свои руки.
И снова поймал метучий взгляд министра-революционера. И прочёл, что – не быть ему Главнокомандующим.
Да так и лучше. Ушёл бы и сам, да долг не велит.
Одна только оставалась внутренняя загадка: если он сейчас уйдёт от командования – что ж, неужели обманула его всегдашняя уверенность, что именно ему суждено вызволить Россию в тяжкий момент?
172
Не в нынешние анархические недели, но давно-давно задумывался Василий Маклаков: когда народное большинство ощутит себя неограниченной властью – что оно почтёт за справедливость? Всегда он знал, что нельзя остановить революцию, если она уже начнётся. В начале марта, вместе с другими поражённый размахом катастрофы, уже тогда думал, что теперь всё пропало и никому не удержать власть. Но были и границы, за которыми ни ему, ни всему Освободительному Движению за сто лет не могло хватить воображения: что дни свободы ознаменуются бурным сепаратизмом всех наций, и с мгновенным развалом России. (Редко, но находило на него тенью какое-то виноватое чувство к брату Николаю, посаженному в Петропавловскую крепость.)
И невозможно остаться бездейственным при всеобщем движении. В самом начале революции, честно говоря, обидно было Василию Алексеевичу не стать министром юстиции, да и вообще никем, хотя, кажется, не было более популярного и проницательного оратора в Думах от 2-й до 4-й. Из самых видных людей в России – и вдруг никем?.. (Не из жажды власти, а: ведь не сделают, как надо.) Но быстро смирил себя – и явной безпомощностью правительства, и собственным вкладом работы, где ему досталось.
О том, что Керенский назначен министром юстиции, язвил Маклаков: назначен в то ведомство, где меньше всего может принести государству вреда. Сам же Маклаков сперва участвовал в разработке проекта политической амнистии. Потом возглавил комиссию по пересмотру уголовного уложения. Много интересных моментов возникало там. Сохранить или отменить статью о «преступных призывах»? Большинство членов склонялось – отменить: и потому, что нет практических сил преследовать их, и потому, что это противоречило бы достигнутой свободе слова. Но Маклаков убедил сохранить, таким примером: а что вы станете делать, если услышите «бей жидов»? Удобнее статью сохранить, чем потом заново вводить и станут кричать: «Новая реакция!» Но исключили «призыв к нарушению воинскими чинами обязанностей службы» – ибо это теперь на каждом шагу, и нет сил бороться. Так же и – «восхваление преступных деяний». Смягчили – о «скопищах с целью совершения тяжёлого преступления», ибо эти толпы тоже на каждом шагу. И безсильно пропустили все глумления над русским гербом и флагом.
Само собою, иногда ездил Маклаков и с речами: до Севастополя не добрался, но в Москве выступал (ажиотаж толпы перед входом, овации зала), иногда давал интервью для газет. И тут особенно он ощутил скованность речи: революционная аудитория – не нейтральное вещество для формовки, она невидимым сильным дыханием веет на оратора и поворачивает его. Не только не мог Маклаков высказать полноту того, как он понимал положение в России, но зачем-то вдослед поносил старую власть, то подрисовывал опасность реакции (в которую нисколько же не верил), то раскланивался перед революцией (которой ужасался). Разве только осторожно-осторожно оговаривался, что если мы ослабим государственную власть торопливым стремлением к социальному идеалу…