Красношейка
Шрифт:
Эпизод 95
Окрестности Ленинграда, 12 декабря 1942 года
Огни вспыхивают в сером ночном небе, и оно похоже на грязную парусину палатки, растянутую над этой бесчувственной голой землей. Может, русские начали наступление или просто делают вид, что начали его, — сейчас это нельзя знать наверняка. Даниель снова показал себя великолепным стрелком. Если бы он уже не был легендой, он обессмертил бы свое имя сегодня. Он увидел и застрелил русского с полукилометра. Потом он в одиночку отправился на ничейную полосу и по-христиански похоронил убитого. Никогда не слыхал, чтобы кто-нибудь делал что-нибудь подобное. После чего он забрал в качестве трофея шапку русского солдата. Потом он, как обычно, был в ударе, пел песни и всех радовал (кроме, наверное, некоторых завистников). Я очень горжусь, что у меня есть такой замечательный и храбрый друг. Хотя порой кажется, что войне никогда не настанет конец и наших погибло уже очень много, такие люди, как Даниель Гюдесон, вселяют в нас надежду, что мы все-таки остановим большевиков и вернемся домой, в свободную Норвегию.
Харри посмотрел на часы и перевернул страницу.
Эпизод 96
Окрестности Ленинграда, ночь на 1 января 1943 года
Когда я увидел испуганные глаза Синдре Фёуке, мне пришлось его немного успокоить, чтобы усыпить его бдительность. На пулеметной позиции были только мы двое, остальные вернулись в койки. Тело Даниеля лежало на ящиках с боеприпасами и коченело. Я соскребал кровь Даниеля с патронной ленты. Светила луна, шел снег — чудесная ночь. И я думал, что сейчас собираю вместе разбросанные
Когда он перестал дергаться, я перевернул его на спину и оттащил к ящикам, на которых лежал Даниель. По счастью, у них похожее телосложение. Я вытащил у Фёуке документы. Они всегда при нас, днем и ночью, потому что если нас остановят и у нас не окажется бумаг, в которых сказано, кто мы и что мы (пехота, направление «Север», дата, печать и так далее), нас могут расстрелять на месте как дезертиров. Я свернул документы Синдре трубочкой и засунул их в походную фляжку у меня на поясе. Потом стянул с головы Даниеля мешок и обмотал вокруг головы Синдре. Затем взвалил Даниеля на спину и вынес на ничейную полосу. Там я похоронил его в снегу, как Даниель похоронил Урию, русского. На память о Даниеле я сохранил русскую шапку. Спел псалом «Велик Господь». И «Посмотри на костер».
Эпизод 97
Окрестности Ленинграда, 3 января 1943 года
Мягкая зима. Все шло по плану. 1 января, в первое утро нового года, пришли ребята из похоронной команды, взяли труп с ящиков, думая, что это Даниель Гюдесон, и на санях увезли на участок «Север». Когда я об этом вспоминаю, мне по-прежнему хочется смеяться. Снимали с его головы мешок, прежде чем кинуть труп в могилу, или нет-меня нисколько не беспокоило — они ведь не знали ни Даниеля, ни Синдре Фёуке.
Беспокоило меня только то, что Эдвард Мускен заподозрил, что Фёуке не дезертировал, что его убил я. Но что он может сделать? Тело Синдре Фёуке уже сгорело (а его душа пусть горит вечно) и лежит среди сотен таких же неузнаваемых останков.
Но этой ночью, стоя в дозоре, я решился на самое отчаянное предприятие. В конце концов я понял, что Даниелю нельзя лежать там в снегу. Если зима будет теплой, труп в любой момент может вылезти из-под снега, и тогда я буду раскрыт. А как я ночью представил себе, что с телом Даниеля сделают лиса и хорек весной, когда снег оттает, то тут же решил выкопать труп и оттащить его в братскую могилу — все равно земля там освящена капелланом.
Конечно, я больше боялся наших караульных, чем русских, но, по счастью, у пулемета дежурил Халлгрим Дале — тупой приятель Фёуке. К тому же и небо было облачным, и — что намного важнее — я ощущал, что Даниель со мной, да, что он — во мне. И когда я наконец затащил труп на ящики с боеприпасами и начал повязывать ему на голову мешок, Даниель улыбнулся. Я знаю, что недосып и голод часто играют с мозгами злую шутку, но я сам видел, как его застывшее мертвое лицо преобразилось прямо на глазах. Странно, но я не испугался, а, напротив, обрадовался и почувствовал себя увереннее. Потом я прокрался в укрытие и заснул, как дитя.
Не прошло и часа, как Эдвард Мускен разбудил меня. Случилось то, что я и думал, и я постарался изобразить искреннее удивление, услышав, что труп Даниеля появился снова. Но Мускена я не убедил. Он был уверен, что там лежит Фёуке, что я убил его и положил на ящики, надеясь, что ребята из похоронной команды решат, что в первый раз забыли его забрать, и вернутся за телом. Когда Дале снял мешок и Мускен увидел лицо Даниеля, они с Дале только рты разинули. А я изо всех сил удерживался от смеха, чтобы не выдать нас. Даниеля и меня.
Эпизод 98
Лазарет на участке «Север», окрестности Ленинграда, 17 января 1944 года
Граната, сброшенная с русского самолета, ударила Дале по шлему и упала на лед. Она лежала на льду и крутилась, а мы пытались отползти подальше. Я лежал ближе всех и был уверен, что мы погибнем все втроем: я, Мускен и Дале. Чудно, но моей последней мыслью было то, что по иронии судьбы я только что спас Эдварда Мускена, которого чуть не застрелил Халлгрим Дале. Бедняга, я, видно, продлил его жизнь на каких-то две минуты. Но, по счастью, гранаты у русских дрянные, и мы выжили все трое. Правда, мне повредило ногу, да еще один осколок пробил мне шлем и врезался в лоб.
По странному совпадению меня привезли в палату к Сигне Алсакер, невесте Даниеля. Сначала она меня не узнала, но вечером подошла и заговорила со мной по-норвежски. Она очень красивая, и я чувствую, что хочу, чтобы она стала моей невестой.
В этой же палате лежит и Улаф Линдви. На вешалке рядом с кроватью висит его белый мундир — я не знаю зачем, может, для того, чтобы, как только ему залечат раны, он смог сразу же идти исполнять свой долг. Сейчас как раз нужны люди его закалки — я слышу, что артиллерия русских подходит все ближе. Как-то ночью мне показалось, его мучил кошмар, потому что он закричал, и в палату вошла сестра Сигне. Она сделала ему какой-то укол, наверное, морфий. Когда он снова заснул, я видел, как она погладила его по волосам. Она была так красива, что мне захотелось подозвать ее к своей кровати и рассказать ей, кто я такой, но я не хотел ее пугать.
Я чувствую, что нога болит уже меньше. Сегодня сказали, что меня отправляют на запад, потому что сюда медикаменты не доходят. Русские наступают, и я знаю, что это единственный путь к спасению.
Эпизод 99
Венский лес, 29 мая 1944 года
Самая красивая и умная женщина, которую я видел. Можно ли любить двух женщин одновременно? Выходит, можно.
Гюдбранн сильно изменился. Поэтому я взял прозвище Даниеля — Урия. Хелене это имя нравится больше. Она считает, что «Гюдбранн» звучит чудно.
Когда другие спят, я пишу стихи, хотя поэт из меня плохой. Стоит ей показаться в дверях, как сердце у меня в груди начинает колотиться, но Даниель говорит, что нужно вести себя спокойно, да, почти холодно, если хочешь завоевать женское сердце. Это как муху ловить. Нужно сидеть совершенно спокойно и смотреть в другую сторону. А потом, когда муха уже не будет тебя бояться, сядет на стол прямо перед тобой и подползет поближе, будто упрашивая, чтоб ты поймал ее, — тогда надо действовать молниеносно — решительно и с верой в себя. Вера важнее всего. Потому что мухи ловятся не быстротой, а верой. У тебя только одна попытка, а значит, ты должен быть готов. Так говорит Даниель.
Эпизод 100
Вена, 29 июня 1944 года
…сном младенца, когда я покинул объятия моей любимой Хелены. Бомбежка давно кончилась, но была глубокая ночь, и людей на улицах почти не было. Нашу машину я нашел, где мы ее и оставили, — у ресторана «Три гусара». Заднее стекло было разбито, на крыше — вмятина от кирпича, но, к счастью, в остальном, машина не пострадала. Как мог быстро я поехал обратно к больнице.
Я знал, что теперь поздно делать что-либо для Хелены или меня. Нас двоих просто подхватил водоворот событий, и мы не смогли из него вырваться. Хелена слишком любит свою семью, и она сама себя приговорила к свадьбе с этим доктором, Кристофером Брокхардом, грязным типом, оскорбившим самую суть любви своим безграничным эгоизмом (его он называл любовью!). Разве он не видит, что его так называемая любовь ничуть не похожа на любовь, которая движет Хеленой? Мне придется пожертвовать своей мечтой. Пусть мы с Хеленой не будем вместе, но я хочу, чтобы ее жизнь стала если не счастливой, то хотя бы свободной; Брокхарду не удастся унизить Хелену.
Мысли проносились в моей голове с такой же скоростью, с какой я несся по улицам, извилистым, как сама жизнь. Но мои руки и ноги направлял Даниель.
…почувствовал, что я сел на край его кровати, и недоверчиво посмотрел на меня.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он.
— Кристофер Брокхард, ты предатель, — прошептал я. — И я приговорил тебя к смерти. Ты готов?
Не думаю, что он был готов. Люди никогда не готовы умирать, им кажется, они будут жить вечно. Надеюсь, он успел увидеть, как фонтан крови брызнул до потолка, надеюсь, он успел услышать, как брызги упали на его одеяло. Но главное, я надеюсь, он успел понять, что умирает.
В шифоньере я нашел костюм, пару ботинок и рубашку. Схватив все это под мышку, я побежал обратно. Сел в машину, завел.
…все еще спала. По дороге я попал под внезапный дождь и насквозь промок. Мне было холодно, я залез к ней под одеяло. Она была горячая, как печка, а когда я прижался к ней, тихо застонала во сне. Я попытался прижаться телом к каждой клеточке ее кожи, пытался представить себе, что так будет вечно, пытался забыть о времени. До отправления моего поезда оставались считанные часы. И считанные часы оставались до того, как в Австрии меня объявят в розыск как убийцу. Они не знают ни когда я отправляюсь, ни какой дорогой поеду, но они знают, где я должен оказаться — меня будут поджидать в Осло. Я стиснул Хелену в объятьях так сильно, как обнял бы собственную жизнь.
Харри услышать звонок. Будильник? Но нет, позвонили несколько раз. Харри отыскал домофон и открыл Веберу.
— Ненавижу! — прорычал Вебер, вваливаясь внутрь и с грохотом ставя на пол свой огромный чемодан. — Большая гадость, чем семнадцатое мая, только спортивные репортажи! В стране всеобщая попойка на почве национальной гордости! Дороги перекрыты! Чтобы добраться куда-нибудь, приходится нарезать круги по городу! Господи! Ну, что тут такое?
— Превосходные отпечатки пальцев ты точно найдешь на кофеварке на кухне, — ответил Харри. — Я поговорил с коллегой из Вены — он уже ищет отпечатки пальцев, взятые в сорок четвертом. У тебя ноутбук со сканером при себе?
Вебер похлопал по чемодану.
— Прекрасно. Когда отсканируешь отпечатки, выйдешь через мой мобильник в Интернет и отправишь пальчики по адресу, который значится в списке как «Фриц из Вены». Он сразу же проведет анализ и пришлет ответ. Вот в таком плане. А сейчас мне надо дочитать кое-какие бумаги. Буду в гостиной.
— Что за…
— Внутренние дела СБП, — отрезал Харри. — «Совершенно секретно».
— Ах вот как! — Вебер закусил губу и недоверчиво посмотрел на Харри. Тот глядел ему прямо в глаза и молчал. — Знаешь что, Холе? — наконец сказал Вебер. — Хорошо, что еще кто-то в этой стране ведет себя как профессионал.
Эпизод 101
Гамбург, 30 июня 1944 года
Написав письмо Хелене, я открыл фляжку, вытряхнул оттуда документы Синдре Фёуке и положил вместо них письмо. Потом штыком нацарапал имя и адрес Хелены и вышел на улицу. Была ночь. Как только я вышел за дверь, меня обдало жаром. Ветер рвал с меня одежду, небо нависало грязно-желтым пологом, в реве пожара слышался звон лопающегося стекла и крики людей, которым некуда больше бежать. Примерно так я представлял себе ад. Бомбы больше не падали. Я шел по улице, которую уже нельзя было назвать улицей — просто полоска асфальта, идущая по пустырю между руин. Единственным, что осталось на этой «улице», была ива, протягивающая свои обгорелые руки к небу. И горящий дом. Крики слышались оттуда. Подойдя так близко, что горячий воздух обжигал мне легкие, я развернулся и пошел к пристани. Тогда я и увидел ее, маленькую девочку с черными испуганными глазами. Она потянула меня за куртку, крича при этом:
— Meine Mutter! Meine Mutter! [52]
Я не останавливался. Я ничем не мог помочь — я уже видел в огне второго этажа человеческий скелет, вцепившийся в оконную раму обгорелыми костями. Но девочка все шла за мной, отчаянно крича, чтобы я спас ее маму. Я попытался ускорить шаг, но девочка ухватила меня за пояс своими ручонками и не хотела отпускать. И я унес ее от дома к огромному огненному морю. Так мы и шли, будто прикованные друг к другу, навстречу гибели.
Я плакал, да, плакал, но слезы высыхали, не успев выступить. Не знаю, кто из нас двоих остановился и поднял девочку на руки, но я развернулся, и отнес ее в спальню, и укрыл ее моим одеялом. Потом стянул с других кроватей матрацы и лег на полу рядом с ней.
Я так и не узнал ни как ее зовут, ни что с ней стало, потому что наутро она исчезла. Но я знаю, что она спасла мне жизнь. Она вселила в меня надежду.
Я проснулся в гибнущем городе: кое-где еще бушевал пожар, от пристани не осталось и следа, и кораблям, подошедшим, чтобы доставить продовольствие или забрать раненых, негде было причалить.
Только к вечеру расчистили место, куда корабли смогли подойти для погрузки и разгрузки, и я поспешил туда. Я ходил от корабля к кораблю и наконец нашел что искал — корабль, идущий в Норвегию. Судно называлось «Анна» и везло цемент в Тронхейм. Место назначения меня вполне устраивало, так как меня навряд ли станут там разыскивать. Вместо обычного немецкого порядка повсюду царил хаос, и разобраться, кто есть кто, было сложно. Две буквы «S» у меня на воротнике производили должное впечатление, и у меня не возникло трудностей с тем, чтобы попасть на борт и убедить капитана, что согласно приказу (который я предъявил) мне надлежит попасть в Осло так скоро, как только возможно, а при сложившихся обстоятельствах это означает добраться на борту «Анны» в Тронхейм, а оттуда — поездом до Осло.
Путь занял три дня. Едва оказавшись в Норвегии, я предъявил свои документы и тут же проследовал на поезд до Осло. Ехал четверо суток. Прежде чем сойти в Осло, я зашел в туалет и сменил одежду на ту, что взял в шкафу у Кристофера Брокхарда. К первому испытанию я был готов. Я шел по Карл-Юхансгате, моросил дождь, теплынь. По улице рука об руку шли две девушки. Проходя мимо меня, они громко засмеялись. Казалось, кромешный ад Гамбурга — где-то на другой планете. Сердце пело. Я вернулся в мою любимую страну, родился заново.
Администратор в отеле «Континенталъ» придирчиво просмотрел предъявленные мной документы и, глядя на меня поверх очков, сказал:
— Добро пожаловать, господин Синдре Фёуке.
Лежа на кровати в золотистом гостиничном номере, глядя в потолок и слушая городской шум на улицах, я думал о своем новом имени. Синдре Фёуке. Непривычно, конечно. Но и с ним можно жить.
52
Моя мама! Моя мама (немец.)
Эпизод 102
Нурмарка, 12 июля 1944 года
…человеком по имени Эвен Юль. Как и другие ребята из Сопротивления, он с недоверием отнесся к моей истории. А впрочем, как иначе им к ней относиться? В правду о том, что я солдат, которого разыскивают за убийство, поверить куда сложнее, чем в то, что я дезертир с Восточного фронта, перебравшийся в Норвегию через Швецию. К тому же они проверили по своим каналам и выяснили, что человек по имени Синдре Фёуке и вправду предположительно перебежал к русским. Умеют же эти немцы вести архивы!
Я говорю на достаточно нейтральном букмоле — наверное, потому что вырос в Америке. Но никто не удивляется, как это я, Синдре Фёуке, вдруг так быстро избавился от своего гюдбрансдальского говора. Родился я в крохотном норвежском городке, но даже если бы довелось встретиться с кем-нибудь, кто знал меня в юности (Юность! Господи, она была всего три года назад, а кажется, что целую вечность!), уверен, меня бы не узнали — настолько сильно я изменился!
Чего я действительно боюсь, так это вдруг встретиться с кем-нибудь, кто знает настоящего Синдре Фёуке. По счастью, он родом вообще с какого-то горного хутора, но вдруг мой обман раскроет кто-нибудь из его родственников?
Эти переживания не отступали от меня. Поэтому легко представить себе мое удивление, когда сегодня мне приказали убить одного из моих (Фёуке) собственных братьев-квислинговцев. Это задумывалось как проверка, действительно ли я перешел на сторону Сопротивления или был послан, чтобы внедриться в их ряды. Мы с Даниелем едва сдерживали смех — да лучше и придумать было невозможно, меня просили просто-напросто убрать с дороги тех, кто может меня выдать! Я прекрасно понимаю, что командиры этих лесных вояк высоко ценят братские узы, несмотря на войну. Но я решил поймать их на слове, пока они не передумали. Как только стемнеет, я поеду в город, возьму свой пистолет, который вместе с военной формой лежит на вокзале в камере хранения, и тем же поездом отправлюсь на север. Я помню, как называется ближайший от дома Фёуке поселок, а там порасспрошу.