Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
— А мужики, большинство-то как считает?
— Кого хошь спроси, товарищ, кажному слепому видно, что пустая затея. Они так понимают, что земля — она самородка! Захватил землю, и дело в ихней шляпе, поганцы. А на ней ишо горб поломать надо да и умом иной раз кинуть!.. А то собрались, понимаешь, трое — сопливый, вшивый и плешивый, и давай пышки печь! Огня высечь нечем, дрова не рубили ишо, мука через год будет из чужого урожаю, а сало в соседнем хляву хрюкает, ну и веселый пир вышел! Вы посчитайте, товарищ, на тринадцать семей у них одна хромая кобыла, правда, сжеребая, еще бык-балкун да облезлый верблюд, чесотка его доедает, ну и две
Говорил солдат внятно и убежденно, отчасти и справедливо, но поражало Миронова то, что, рассказывая вроде бы смешное, сам солдат не спытывал никакой веселости, желания отойти душой... Весь исходил злобой.
— Что ж, коммуны эти кое-где не с того края начинают, — согласился Миронов. — Без скота, инвентаря, знающего агронома, на одном рвении, ясное дело, провалить можно идею. Толковый устав тоже надо бы иметь! Что ж они там, не соображают?
Солдат обрадовался поддержке, прямую ногу с костыля снял и с осторожностью опустил каблуком на песчаный точок у скамейки. Усохлое лицо дернулось от злости:
— Да кому там соображать-то? Сопливый, вшивый и плешивый, все равно что лебедь, щука та рак!..
— А вы в исполкоме в Михайловне были? У Ткачева или Севастьянова? Как они считают?
— Ткачев, сказали, в Ростов уехал на какой-то съезд, а Севастьянов, видать, побоялся об этом толковать, на вас указал. Это, говорит, земельный вопрос, валяй к Миронову.
«Странно, он адвокат, должен бы понимать, что не время будущие планы и всю перспективу осуществлять на скорую руку и как-нибудь... — подумал Миронов. — Или, может быть, они снова уединились на заводе Симонова?..»
— Ваша как фамилия-то?
— Наша? Скобиненко, Алексей! С турецкого фронту, по ранению, — сказал солдат. — Родом я из Распопинской, токо мы иногородние. И батяня, и я у богача Лиховидова работали, я до самой войны отару стерег... Но теперь в этой Себровке невесту приглядел, тоже из бедноты, но ломовитую девку, в зятья одним словом. У нее и отец-мать живы, так мы б и поправили хозяйство, а тут, в самый момент, эта неподходящая песня!
— Так и скажите в Себровке, что это добровольное дело и никаких самообложений там не имеют права делать! Что касается помощи одиноким и безлошадным, то на это исполком разъяснение дал и выделяет средства. Так и передайте в своем сельсовете.
— Нет уж, товарищ комиссар, вы напишите бумажку, чтоб мне поверили, — сказал солдат. — Бумаги-то не жалко, если я сто верст пешком надрывался... с хромой ногой! Уж прошу.
Филипп Кузьмич оглядел его запыленную, в ржавых пятнах шинель, худые в обмотках ноги и прихваченную телеграфным проводом подметку... и пожалел человека.
Боже мой, не так ли но всей России мается отслуживший на войне мужик, да и казак тоже, вернувшийся к дому, к земле! Ему пахать надо, обзаводиться домом, свадьбу играть, воли этой самой, о какой на митингах говорили, вдохнуть с хрипом во всю грудь молодецкую, а тут, изволь радоваться, свой порядок в каждой Себровке, в каждом полынном хуторке! Да еще на какого председателя попадешь, а то разом в трудовую повинность направит! Мосты-то поломаны, дороги разбиты, тягла нету, семян никто не припас — вот время какое пристигло!
Ушел в дом, велел подождать. Записка была короткая, но писал ее Филипп Кузьмич долго, чтобы как можно точнее сформулировать мысль. Понимал и свою служебную ответственность, да и была определенная во всем этом сложность. Многие комиссары-агитаторы, особенно приезжие, не знающие земли и отношений в деревне, прямо кричали с трибун о немедленном и повсеместном переходе к коммунам. Их мало кто принимал всерьез, потому что правительственный декрет ничего о том не говорил. Но попытки организации коммун, как правило безуспешные, кое-где были, и вот одна появилась и в его округе... А между прочим, не из-за этой ли горячки с коммунами и всякого рода «отчуждениями» оживилось повстанческое движение в ряде мест?
Написал кратко:
«Организация коммун на земле — цель. Но она немыслима без переходного периода, без машин, инвентаря, элитных семян, твердого устава и добровольности вступающих. Учитывая трудность момента, полное отсутствие указанных условий, считаю, что попытка организации коммуны в Себровке преждевременна. Обсудите, во всяком случае, на исполкоме...»
Адресовал заместителю председателя исполкома и расписался.
Солдат терпеливо сидел на скамейке, с прищуром рассматривал дом Миронова, и какая-то судорога ходила в его челюстях, будто он неслышно поскрипывал зубами. Бумажку взял жадно, заложил в отворот сермяжной папахи, именуемой еще с окопов повсеместно «здравствуй-прощай». Отвороты такой папахи позволяли надевать ее и так, и этак, и прямо, и задом наперед.
— Благодарствуем, товарищ комиссар Миронов, — откланялся солдат. — Буду, значит, селиться в Себровке. Женюсь. Когда случай выйдет, заглядывайте. В гости.
— Спасибо, — с усмешкой сказал Миронов.
Стефанида Петровна все время наблюдала за ними с крылечка. Дождавшись мужа, сказала с сердцем:
— Что уж ты с ними такое кровное разделил, Кузьмич, что прямо — из души в душу? А ежели он совсем с другой целью приходил?
Муж с удивлением посмотрел на нее:
— Какая ж может быть другая цель?
— Мало ли. Глазами-то как водил, будто ночью на подворье собирался вернуться! И мурло — прямо подыхает от злости! Такому хоть генерала, хоть коммуну, хоть мироновский дом — лишь бы красного петуха под застреху пустить! Что ж ты, вовсе ослеп, что ли, Кузьмич?
Стефанида ушла, не дождавшись ответа. А Миронов вышел за калитку и почему-то долго смотрел вслед уходившему солдату. Вбирал в память его прыгающую, как при всякой хромоте, походку, припадающее плечо и замызганную папаху из расхожего текстиля под серого, хлопкового барашка... Это был едва ли не первый мужичок, приходивший за помощью, и он мог, в самом деле, насторожить своей оголтелой и безграничной озлобленностью. К тому же его состояние прямо противоречило нынешней жизни, когда всех уравняли землей и правами и, по сути, некому стало завидовать...
Может быть, этот человек желал еще отмщения за прошлую несправедливость? Но к чему? Не так много надо рассудка, чтобы укротить подобное кипение страстей, охладить душевный жар... Неужели есть люди, не понимающие, что всякий простор злобе, разгулу страстей через кровавую потасовку, смерть и страдания окружающих рано или поздно обернется и против них самих?..
Вечером поступила новая телеграмма-подтверждение: немецкие войска взяли Таганрог и вплотную подошли к Ростову.
По всему видно, на донской земле начиналась большая война.