Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая
Шрифт:
Двадцати четырехлетний Кривошлыков кричал на Подтелкина:
— Этак вот всякие безответственные люди, которые понятия не имеют о политическом такте и политической линии, расстроют нам всю обедню! Чернецова рубанул ты сгоряча, а Богаевского прикончили в трезвой памяти, да еще по ночному времени, а казаки ропщут, что больно много сразу расстрелов! А нам с ними жить, да еще и хлеб по станицам брать, надо же учитывать эти тонкости!
Серго переводил черные, внимательные глаза с одного на другого, приценивался к этим сырым в политике людям, делал заметы к съезду. Подтелков, чувствуя по-прежнему свою вину за Чернецова, пытался
— Погоди, Михаил, — говорил он отечески наставительно и чуть-чуть свысока. — Ларина мы брать не будем, одно — что молодой, а другое — учителев сын из Арженовской, чего с него взять-то? А что касаемо Федора Зявкина, то тут я целиком его понимаю. Он в темерницком подполье юшки кровавой наглотался по самый кадык, за ним петля калединская цельный год гонялась!..
— Полгода! — в горячности перебил Кривошлыков.
— Да и, сказать, когда пошли войска Сиверса нам на выручку, то повешенные рабочие тут маячили чуть не на каждом углу, и многих из них Зявкин знал раньше за своих знакомых, а то и друзей! Тут, Миша, на аптекарских весах человечью ярость не увесишь.
Кривошлыков не сдавался, кричал:
— Никак нельзя открытому кровопусканию ход давать! Зявкин, видишь, мстит за карателей и кругом прав, допустим, а рядом, под сурдину, какой-то проходимец Бройницкий пачками людей хватает, карает и милует, а больше грабит, и у него мандат, оказывается, поддельный — Трифонов определил! А? Это на чью мельницу вода? Есть такие, что хотят на революции нажиться и руки погреть? То же самое — Ларин! Вырос на положении иногороднего в станице — обида на всю жизнь. Так теперь что? Кровью надо вымещать? А мы — власть, и на нас будут указывать!
Серго пытливо смотрел на Ковалева, ждал, какую сторону поддержит бывший политкаторжанин, но Кривошлыков еще продолжал выкладываться:
— На хуторе Лебяжьем комиссар Малкин поставил председателем ревкома бывшего конокрада и пьяницу Глотова Степочку, он, говорит, сельский пролетарий! А подъесаул Сепин собрал стариков и очень доходчиво им втолковывает: видали, отцы, что делается? Малкины у нас вытворяют, что хотят, перекрестить Россию вздумали, а главный красный генерал у них из немцев, барон Сивере!
— Вот сволочь! Поймать бы этого Сенина за хвост, как поганого кота, да головой об порог! — сказал возбужденный Подтелков. — Надо же, чего мелет!
— Все это в построении новой жизни нам надо кровно учитывать, — сказал Ковалев, глядя на Кривошлыкова любовно и как-то по-братски. — Но ты сильно уж переживаешь, Миша. Надо же понять: война кровавая объявлена! Хочешь не хочешь... Не ты ли синел от гнева, когда хоронили останки красногвардейцев после отступления добровольцев Корнилова! Забыл? Уши отрубленные, руки в суставах выломанные... А возчики, вывозившие казну перед отступлением той же добровольческой банды, они где?
«Ковалев на голову выше каждого из них, и не только ростом... — думал мельком Серго. — Большой, костистый и при очевидной худобе все-таки тяжелый, половицы под ним гнутся... Крепкий мужик!»
— Насчет Голубова, — продолжал Ковалев. — Ты об нем сожалеешь, как я понимаю: мол, этот мог бы и при нас остаться! — ан нет! Ошибаешься ты, Михаил, потому что Голубов — сволочь и авантюрист, ему все красным атаманом хотелось быть. Важно его взять и разоружить, и как можно скорее.
— Вот это верно! — обрадовался поддержке Подтелков. — Нюни над каждым изменником распушать? Вот, слышно, под Раздорами, в Кривянке и в Заплавской уже откровенно формируются отряды повстанцев, дымятся головешки, надо их не милостью, а силой гасить!
— Оттого и дымятся, что ломаем дрова, есть что поджигать, — несогласно сопел Кривошлыков, как обиженный гимназист. — Силы много — ума не надо!
— Откуда силы-то? Мобилизации до сих пор объявить не могём, а добровольчество, оно что? От сева до покоса, а потом хлеб убирать все побегут, на войну добром мало кто ходил!
— Проясните, какие у вас силы под руками? — попросил к слову Орджоникидзе, чтобы остановить затянувшийся спор.
Кривошлыков перечислил местные формирования: казачий полк военного комиссариата (теперь он в Новочеркасске, с Дорошевым), милицейскую роту Зявкина, рабочий полк на Темернике, недавно прибывший отряд шахтеров из Александровск-Грушевска... Сказал, что раньше сил у ревкома было куда больше, но перед весной многие красногвардейцы правдами и неправдами требуют отпусков, а то и просто дезертируют по домам. Совнарком перевел на счет Донской республики 16 миллионов рублей на содержание армии, а декрета о мобилизации все нет и нет...
— Проводите своим постановлением, не ждите, — сказал Орджоникидзе.
— Вот погодите! — уверенно сказал Подтелков. — Собору после съезда экспедицию в Хоперский и Усть-Медведицкий округа, сразу мобилизну дивизию из тамошней бедноты! На моем родном Хопре ишо Булавин силы собирал, там надел казачий у нас всего четыре десятины и базы плетневые! Оттуда и начнем!
— Если немцы не помешают, — рассудительно вставил Ковалев.
— В том-то и дело. Если немцы не полезут, то всяко Дон удержим в нашей борозде, товарищ Ржэникидзе, — уверил Подтелков. — В этом можете положиться твердо на революционное казачество. Тут Петро Алаев, делегат из Усть-Медведицы, хвалился. У Миронова, грит, и пулеметов в достатке, и даже батарея шестидюймовая, во как!
— Да, Верхний Дон — не то что Нижний... — мечтательно сказал Кривошлыков. — Здешняя черкасня объедки атаманов и войскового правления привыкла собирать, а там народ гордый! Сырости там тоже меньше и лихорадки нет... — он усмехнулся чему-то.
Была минута тишины в правительственном доме, закурили Подтелков и Серго. Ковалев прокашлял свои чахоточные легкие, стали расходиться. Но был уже рассвет, хлопали двери, звенели телефоны, первый же дневной телеграфист бегом внес обрывок аппаратной ленты: немцы заняли станцию Иловайская, входят в пределы Донской области. То бишь Республики!
— Из Новочеркасска новости есть? — напряженно спросил Подтелков.
— Пока молчат, — сказал телеграфист.
— Готовьте съезд, не откладывая, — сказал Серго.
18
Солнце сияло в окна Ростовского клуба приказчиков, первая революционная весна несла из-за Дона, со степей и плавней запахи пригретой солнцем земля и полой воды, еще не вошедшей в берега. Делегаты съезда собирались в просторном зале, весело здоровались, обнимались, делились тревожными новостями, и вопрос власти на Дону, казалось, был уже предрешен всем ходом дела и яркими кумачовыми полотнищами по стенам и над самой сценой: «Вся власть Советам! Долой предателей революции — меньшевиков и правых эсеров! Да здравствует Донская социалистическая республика!»