Красные и белые. На краю океана
Шрифт:
Был уже вечер, когда он решительно зашагал в кабачок, но-около банка его привлекли крики и ругань — какой-то ферт избивал тростью мастерового.
— Вчера торжествовала красная скотина! Сегодня мое время торжествовать,— приговаривал ферт. .
Маслов вырвал из его рук трость, ферт ударился в бегство. Исчез и мастеровой. Маслов остановился перед колоннадой банка. За этими стенами находился золотой запас Русской империи. Здесь были спрятаны уникальные коллекции Ивана Грозното, Екатерины Второй, немецких герцогов, французских королей. Маслов был почему-то уверен, что легендарный алмаз «Шах» тоже
«Из всего золотого запаса хотел бы я иметь один этот алмаз,— думал Маслов. — Омытый грибоедовской кровью, он стал бы талисманом моей поэзии. Мне нужна всего лишь одна капелька крови гения, чтобы писать вдохновенно. Неужели я не создам ничего выдающегося — ни поэмы, ни вечной стихотворной строки? Чего-то мне не хватает, а чего — не пойму...»
Он постоянно сомневался в себе, часто уничтожал свои стихи, а потом ходил с темным беспокойством. «А ведь прав Долгушин, что в России больше не рождаются гении. Племя литературных гигантов вымерло, Россия опустошена преступлениями, прохвост и шпион стали ее героями. Пролетарий борется с буржуем за перераспределение прав и богатств, им нет дела до взлетов творческого духа, до поэзии, до истории». Маслов остановился, пораженный неожиданной мыслью. «Для чего же надо сохранять на бумажном листке движение истории? Она-подделывается тогда, когда делается, и сам я тоже фальшивомонетчик истории. Куда же идти? Да, ведь я иду в кабак!»
Он пошел к городской площади, на которой вздымал в вечернее небо свои синие купола казачий собор. Закат, стекая с куполов, окрашивал стены в синее пламя. Маслов вспомнил, что в прошлом году атаман Анненков похитил из этого собора знамя Ермака.
«Стервец! Украл русскую реликвию и с ней воюет против русских».
А он, прапорщик Маслов, русский дворянин, поэт, против кого сражается он? Против своего народа?
Улюлюканье, гогот, свист оглушили Маслова. У собора толпились люди, а на ограде висели рисованные цветными карандашами портреты: Антон Сорокин — печальный, Антон Сорокин — улыбающийся, Антон Сорокин — плачущий. «Жизнь ко-
роля сибирских писателей»,— кровавыми буквами извещал плакат.
Увидев в кольце любопытных самого Антона Сорокина, поэт стал пробираться к нему. Агент из военного полевого контроля строго спрашивал, для чего Сорокин вывесил свои портреты.
— А почему повсюду портреты какого-то навозника? Я живу здесь двадцать лет и только что полез на забор, а навозник уже все стены запакостил...
— Это кто же навозник?
— Да хотя бы и ты. Навезли вас со всей России— значит, навозники...
Озадаченный агент начал срывать портреты.
— Ну и свобода, ну и равенство! — насмешливо приговаривал Сорокин, и серое, чахоточное лицо его просияло-.
— Пошли в управление контроля, там тебе покажут свободу, научат равенству,— сказал агент.
— Оставьте его в покое! — крикнул Маслов. — Привет Антону Сорокину!
Агент знал, что Маслов из
— Ты куда? — спросил Сорокин.
— В «Летучую мышь» пойдем?
— Что станем делать?
— Пить вино, читать стихи.
Кабачок омской богемы находился в полуподвале, на редкость мрачном и скучном, и все же его любили поэты, певички, артисты. В «Летучую мышь» заглядывали дамы великосветского общества, офицеры, банкиры, филеры, здесь гуляли чехи, англичане, французы, японцы. Тайно торговали кокаином, опиумом, золотой валютой, женским телом.
Маслов и Сорокин заняли столик у маленькой сцены. Освещаемые колеблющимся дымным светом свечей, они пили скверное вино, спорили о поэзии, осыпали друг друга колкостями и как никто здесь нуждались друг в друге.
— У тебя не хватает раскованной дерзости, ты чересчур уважаешь авторитеты, — издевался Антон Сорокин. — Твой талант направлен к одной цели — как бы не обсказаться смелым словечком. Ты всегда будешь второстепенным поэтом третьего ряда.
— А тебе хочется жить в состоянии дикой свободы? Вот у тебя избыток бесцеремонности и демагогии, это ставит двою поэзию на уровень злобы дня,— возражал Маслов.
— То-то, что злобы дня! Стихи должны бить, как в морду подкова. За дешевую демагогию верховный загоняет в каталажку, на каждое честное слово надевает намордник. — Сорокин сдвинул на кончик облуиленного носа очки, и глаза — черные, матового блеска, дьявольской глубины,— скользнули по Маслову." — В Колчаковии ложь стала необходимостью, правда опас-
10 А. Алдан-Семенов
нее революции, не потому ли вы устраиваете спектакли с виселицами на всех площадях Сибири?
К п Ч п™° Л м ТИКа Не ™ Ма ДЛЯ поэтачес ™х бесед,—миролюбиво возразил Маслов. — И нельзя не верить в авторитеты
— Самые передовые идеи стареют, самые великие авторитеты умирают. «Все подвергай сомнению»,—советовал Маркс Я следую его совету. р
— Ты сказал о наморднике на честное слово, Антон Н что ^амордниГ ° береГает нас самих от себя > только 11 всего. А ты —
Развитие мысли за всю историю человечества в глазах цензоров выглядело как ересь,— усмехнулся Антон Сорокин —> Іолько такие поэты, как ты, не боятся цензуры. Чего бояться блеска там, где ничего не блещет.
В кабачке пошумливали опьяневшие прапорщики, взвизги-
вс а пых Д „Тп НаЧИНаЛИ затейливые споры чехи. На Р дощатой сцене вспыхнул огонь, появились и сели у костра четыре одетых в
отрепья человека. Это был знаменитый в Сибири ансамбль
лит°о Я попи и ЧеТЫРе баСЗ ГрЯІ,улІ,: « Б РОДяга к Байкалу подхо-Д Антпо Д г ЧТ0 ' Т0 поет>> — и кабачок словно продуло ветром.
Антон Сорокин не сводил взгляда с темных, как бы высечен-ных из мрака певцов. Каторжная песня была для него родной и нетленной и вызывала тоскливую любовь к Сибири.
Маслов, прикрыв веки, тоже слушал песню. Кабак словно наполнился светлым туманом, кедры и сосны, и вершины хреб-
Г; т п баИКаЛЬСКИ м ВОДЫ возникали из него, как из сна. Н а Р К а-кие-то мгновения Маслов унесся в будущее, неясное, как туман.
гп° тумана п Р 0СТ Упали только выразительные глаза У Антона Сорокина да его сухой, страдальческий рот.