Красные и белые

Алдан-Семенов Андрей Игнатьевич

Долгушин дошел до кабака «Летучая мышь», двери оказались заперты амбарным замком. Это уже было неожиданностью.

— Добрый вечер, ротмистр. — Георгий Маслов, чуть-чуть навеселе, подошел к Долгушину. За ним появился Антон Сорокин.

— Здравствуй, друг! — обрадовался поэту Долгушин. — Почему закрыт кабачок?

— Ресторатор укатил во Владивосток. Скоро все навозники окажутся в Тихом океане, — сказал Сорокин.

— Шли в кабачок попить винца, поболтать о том о сем — и вот сюрпризец, —

сказал сожалеюще Маслов.

— Я тоже хотел скоротать время до отхода поезда. Увы! — развел руками Долгушин.

— Идемте ко мне. Есть у меня бутылка спирта, — предложил Маслов.

Он жил в узкой, продолговатой, как гроб, комнате. Деревянная кровать прикрыта рыжим одеялом из верблюжьей шерсти, единственное окошко газеткой «Заря», в которой Маслов сотрудничал. На подоконнике валялись писчая бумага, селедка, черствые корки, номер литературно-художественного журнала «Сибирские рассветы». В углу стоял высокий зеленый сундук.

Сорокин постучал кулаком по его крышке.

— Отличное сооружение! Хорош и как двуспальная кровать, и как стол, и как гроб. — Он присел на сундук.

Маслов поспешно сунул Сорокину стул.

— В этом саркофаге сокровища, из почтения к ним я не сажусь на сундук.

Маслов поставил на стол сервиз из розового фарфора, вылил в чайник спирт, положил на газету хлеб и селедку. Чайник, чашечки, блюдца были разрисованы японскими неприличного содержания сценками.

— Нехорошо. Похабно, — скривился Долгушин.

— Искусство неприличным не бывает, — отрезал Сорокин, глядя на ротмистра глубокими, черными, словно лесные омуты, глазами. Прикрытые стекляшками пенсне, они казались отчужденными.

— Тогда порнография что такое?

— Порнография не искусство. Ваш брат военный умеет только гробить красоту и искусство.

— Не всякий военный — дурак и солдафон, — решил не обижаться Долгушин.

— Всякий! Люди, избравшие войну профессией, не могут понимать искусство. Иначе трудно убивать человека и его мыслящую душу, — яростно возразил Сорокин.

— Люблю принимать алкоголь из произведений искусства, — пошутил Маслов. — А на мой сервиз глаз не таращите, за него негоциант Злокозов давал тридцать тысяч царскими.

— Злокозову надобно искусство, как жеребцу подтяжки. Я сибирских разбойников знаю, по-родственному с ними знаком. Мой дед лошадиный косяк в одиннадцать тысяч голов имел, — сказал Сорокин.

— Выпьем, друзья! Питие определяет бытие, — переделал известную фразу Маслов.

— Ненавижу все же вояк, — вернулся к прежней теме Сорокин. — Если бы моя ненависть была реальной силой…

— В жизни, Антон, должно быть и прощенье, — с постной усмешкой заметил Маслов.

— Это кого же прощать-то? Убийц, палачей, тюремщиков?

— Надо

же защищать Россию от врагов внешних и внутренних, — насупился Долгушин. — Нация обязана обороняться.

— А я, знаете, не принадлежу к литературным мародерам, что рисуют войну как праздник сердца. Раз, один лишь раз я написал книжку о войне «Хохот желтого дьявола…» и разослал императору германскому, микадо японскому, королю сиамскому и прочая, прочая.

— О чем же вы писали? — заинтересовался Долгушин.

— О запрещении войны как преступного деяния.

— Вам, конечно, не ответили.

— Нет, почему же? Откликнулся король Сиама. Извинялся, что не может прочесть моей книги по незнанию языка русского.

— Это же донкихотство, господин Сорокин.

— Почитаю за честь называться Дон Кихотом Сибирским, — просиял стеклышками пенсне Сорокин. — Только я Дон Кихот наоборот. Если Дон Кихот ветряные мельницы принимал за великанов, то я великанов современной политики принимаю за ветряные мельницы…

— Браво, браво!

— Жаль, что это сказал не я, — заметил Маслов.

— Не я тоже, а Генрих Гейне. Никак не могу понять: почему нехорошо быть плагиатором? Литературные воры способствуют популярности истинных поэтов. У рифмачей бездарных никто ничего не ворует.

— Пока есть преступники посолиднее, — хмуро возразил Долгушин.

Сорокин посмотрел на карманные, из вороненой стали, часы.

— Когда вам на вокзал?

— К часу ночи.

— Сейчас всего половина десятого. Вы бывали в Кокчетаве?

— Никогда в жизни.

— Там кочует мой приятель — манап Бурумбай.

— Так я к нему и еду! — Долгушин хотел было сказать о мотивах поездки, но, пораздумав, воздержался.

— Эту жирную скотину Бурумбая знаю хорошо. Кочует он в урочище Боровом, в ста верстах от Кокчетава. Местечко Боровое — яркое свидетельство того, что бог при сотворении мира был великим поэтом.

— У миллионера Злокозова в Боровом дача. Он там отдыхает с княгиней Еленой Сергеевной. Ты будешь в обществе великосветской дамы, Сергей, опять заговорил Маслов. — Выжми из нее все, что можно.

— Даже самая прекрасная женщина не может дать больше того, что она имеет, — отшутился Долгушин.

— Антон, брат мой по поэзии, вот этот самый ротмистр, — показал на Долгушина Маслов, — в Екатеринбурге вел следствие по делу об убийстве государя императора. Для исторического писателя — он клад всевозможных интересных подробностей.

— В истории меня интересуют только поэты и поэтессы. Девками даже царского происхождения не интересуюсь.

— А может быть, он знает пикантные случаи из жизни царских дочерей, рассмеялся Маслов.