Пустынны берега Палиостоми,Здесь рыбами покрытая земляДрожит и в смертной движется истоме,Хвостами исступленно шевеля.Так сердце, частым схваченное бреднем,Сжимая, нежат руки рыбака.Кто был у женщин первым и последним,Тот жил и жил, и умирал слегка.
1978
Рембрандт. «Даная»
В городе, где за тарелку супаПиршество на вывеске писали,Золото, отвешенное скупо,В сумраке повисло, как в подвале.На
границе затеми и теми,На слиянье сна и сонной яви,Зыблется расплавленное время,Забродило желтое манави [3] .Ждут суда заложники в Иране,Молится генсек в Афганистане,Созревает заговор в Багдаде.Золото клокочет в исступленье,Вязью очертя твои колени,Воздухом лучистым губы гладя.Золото устанет пить Даная,Родина окликнет ледяная,Жаркий день припомнится едва ли.Но зрачок влюбленно-удивленный,Золотом волнистым заслоненный,Волос золотой на покрывале…
3
Манави – марка кахетинского вина.
1982
Цебельда
Под крепостью ЮстинианаБлестит Кодори в глубине,Воспрянув круто и багряноРастет скала, и речь бурьянаКузнечик переводит мне.Трав однолетних ропот робок,Уснула ящериц семья,И, словно первый слой раскопок, —День беспредельный, жизнь моя.Мелькнувшей жизни, жизни жалкойБлаженный морок, связный бред,Купель, затопленная свалкой,И мак над потолочной балкой,И матери на свете нет.Я вижу детство у границы,Провинции пустынный сон,Мозаик черные крупицы,Траву забвенья, прах времен.Всю явь любовью ставшей болиЯ с чистой горечью люблю,Цветка не трону в этом полеИ муравья не раздавлю.И только мысль готова взвитьсяВ такую бездну, где свелаИмперий медленная птицаМолниеносные крыла.
1983
«В том городе светоотдачи…»
Памяти Э. А. Фейгина
В том городе светоотдачи,Где долго день сиял и гас,Я полюбил еще горячий,Густой предсумеречный час.В час предвечерний, говорливыйКазалось, будут вечно течьИ жизни уличной приливы,И ветра медленная речь.Роился здесь счастливый случай,И, сколько лет ни проживи,Все той же прозы сон тягучийЖег ожиданием любви.Еще в предсумеречном светеЯ вижу ветхость милых лиц.Тянулись долго годы эти,И свету не было границ.Все звезды вспыхивали разом,Ночной Тифлис в наплывах мглыКазался выплеснутым тазомПечного жара и золы.
1982
Порфирий
Горы в тюле лиловом дыма,Беспризорного ветра свист.И Порфирий, проконсул Рима,Спит в гостинице «Интурист».Все с похмелья ему немило,Словно кесарь возник во сне.Вот и солнце взошло унылоВ застекленной голубизне.А вчера на подмостках театраВетеранам вручал венки.Улыбалась ему Клеопатра,Аплодировали царьки.Были храмы, торги, ремесла,Государственный интерес…За эфесской гетерой посланПрокуратора «мерседес».Патриархи сидят в папахахИ доносчики чинно ждут.Предстоящего пира запахПробивается там и тут.Нынче дань принесут аулы…Прямо в душу из красной мглыХмуро кесарь глядит сутулый,Чью-то печень клюют орлы.
Напряженно-натужные хорыИ топочущий бешеный круг,И тушинские, пшавские горы,Из тумана шагнувшие вдруг.Их вершины глядят все угрюмей,И в ущельях рождается звук,Стих Важа [5] , словно грохот хоруми,Тяжесть за руки взявшихся рук.
1987
4
Хоруми — грузинский танец.
5
Важа Пшавела (1861–1915) – великий грузинский поэт.
Мечта
Победно и резко гремит «Марсельеза»,Скрежещущих кровель клокочет железо,И голуби тучей взмывают, звеня.И речь президента, и холод портала,И вялые залпы ложатся усталоВ горелое золото рыжего дня.И видятся смутно мансарды Тбилиси,Где жадно стремится к полуденной выси,Берется за кисти и лепит словаМечта о Париже, разлитая в зное,И жизнь прорезает движенье сквозное,В горячих дворах шевеля дерева.
1989
Воспоминания о Параджанове
Лишь в хаосе прекрасен Параджанов,На выставках он – средний коллажист…Бывало, на приезжих жадно глянув,Он становился ласков и речист.С печалью многогрешно-величавойДурил, мертвел, морочил, бредил славой,Метался, простаков сводя с ума.О каторге вещая благосклонно,Вдруг оживал, как черная икона…Но жуткий след оставила тюрьма.Какая-то запекшаяся рана…Он был во многолюдстве одинок.И полотном разорванным экранаСвисающий казался потолок.Какая цельность и какая груда!Обломки, драгоценности, цветы,Ковры, гранаты, бронзовое блюдо,Взгляд виноватый щедрой нищеты.Одно меня бодрило поученье,Когда в душе и в доме – сущий ад:«Всегда имей миндальное печенье,И ты – богат!»
1994
Хванчкара
Я думал о свойствах вина хванчкара,Какая в нем светится радость,Как нравится девочкам эта игра,Святая атласная сладость!Позднее полюбишь, как юность свою,Пронзительность кинзмараули,Как будто бы в ту же густую струюНемного печали плеснули.Потом в горьковатом и рыжем винеОценишь надежного друга…Но только зачем эти праздники мне,Когда начинается вьюга?Когда зацветает родная лоза,Вино прошлогоднего сбораВ кувшинах бушует, идет как гроза,Как пенье грузинского хора.И голос его, обжигая до слез,Мерцает в полях ледовитых,Где сорокаградусный русский мороз —Как национальный напиток.
1995
«Растрачены годы в потемках твоих…»
Растрачены годы в потемках твоих,Пропали в подвалах, в духане.В груди, колыхаясь, колотится стих,Подъемов твоих задыханье.Я видел: за пыльными стеклами шьют,Тачают, и чинят, и месят,И шел мне навстречу ремесленный людИ плыл заблудившийся месяц.Лазурь с пожелтелой, заблудшей лунойИ лиственный шум у порога.Родное окно горожанки одной,Излука небесного рога.Где вечные гаммы, терзавшие слух,И вскрики детей голосистых,И светлые лики юневших старух,Пленявших царя гимназисток?Всегда под хмельком и немного всерьезТы мне говорил о высоком.Твоих живописцев тяжелый психозВзирает всевидящим оком.Могу, улыбаясь, заплакать навзрыд,Кольцо отпуская дверное.В твоих переулках, порхая, паритСестра моя – жизнь, паранойя.