Красные петунии
Шрифт:
Вот дурень, говорю, а сама поправляю парик перед зеркалом.
Ничего себе домик у мальчика! Сперва поднялись на гору, а там дорога, длинная-длинная, обсаженная магнолиями. Да разве в горах растут магнолии, дивилась я. А по сторонам-то и озера, и пруды, там олень промелькнул, тут пасутся овечки. Я так поняла, что олень и овечки — это вроде как Англия или Уэльс. Одним словом, Европа. И всю дорогу так. Красиво! Правда, парень, что вел машину, ни на что и не глядел, кроме как на дорогу. Болван. Ехали мы, ехали, потом дорога опять в гору пошла. И опять начались магнолии, только не такие
Знакомит нас, а сам, чувствую, нервничает. Это Грейси Мэй Стил, говорит. Я хочу, чтобы ты все обо мне знала. Понимаешь... А она на него такой взгляд метнула — прямо испепелила.
Прошу вас, входите, Грейси Мэй, говорит, и только я ее и видела.
Он совсем растерялся, не знает, что говорить, что делать; надумал повести меня на кухню. Прошли мы через прихожую, гостиную, комнату для утренних завтраков, через столовую, по коридору для слуг и в конце концов попали на кухню. Первое, что мне бросилось в глаза,— это пять плит. Похоже, он хотел меня представить одной из них.
Погоди-ка, говорю. Кухнями я не интересуюсь. Посидим лучше на крылечке.
Отправились мы в обратное путешествие, а на крыльце уселись в кресла-качалки и прокачались до самого обеда.
Грейси Мэй, говорит он за обедом и берет кусок жареного цыпленка с блюда, которое держит женщина у него за спиной, я тебе приготовил небольшой подарок.
Дом. Угадала? — спрашиваю я, подцепляя вилкой гарнир.
А ты избаловалась, говорит Трейнор. Очень смешно он произнес это слово — половину букв будто раздавил. Точно язык у него стал такой большой, что еле помещается во рту. С цыпленком он разделался в одну минуту, теперь занялся свиной отбивной. Я и правда избаловалась, подумала я.
У меня ведь есть дом. И Хорас в эту самую минуту красит в нем кухню. Я сама купила этот дом. И моим детям в нем хорошо.
Но тот, что я тебе купил, почти такой же, как мой. Разве что чуть поменьше.
Не нужен мне дом. Да и кто в нем будет убирать?
Он посмотрел на меня с удивлением.
До чего же туго до некоторых людей доходят самые простые вещи, подумала я.
Мне это и невдомек, говорит. Хотя какого черта, я тебе кого-нибудь туда поселю.
А я не хочу чужих. Они мне действуют на нервы.
Действуют на нервы?
Да. Не хочу проснуться поутру, а в доме какие-то люди, которых я даже не знаю.
Он сидит против меня за столом и смотрит. Об этом ведь тоже есть в песне, да? — спрашивает. Хоть и не сказано словами. Не хочу проснуться поутру, а в доме — чужие люди. А у меня тут их целая орава, чужих, включая жену.
Хотя чего бы и не проснуться, когда на столе такая вкуснота, говорю я. У тебя тут волшебник пекарь — такого кукурузного хлеба я сроду не едала.
Он пристально на меня поглядел. И засмеялся. Только тут же оборвал смех.
Всем нужно то, что у тебя есть, а не ты сам,
Это ты про своих обожательниц говоришь?
Про них самых.
Ты о них больно не тревожься. Они кукареканья от мычанья не отличат. Сомневаюсь, чтобы среди них хоть одна понимающая нашлась.
О том я и толкую. О том самом! — Он стукнул кулаком по столу. А стол до того массивный, даже не дрогнул. Хочу, чтобы публика была настоящая! На кой черт мне эти девки — под ноги стелются.
Знаешь, говорю, в моей жизни когда-то тоже так было, хотя такая слава мне и не снилась. Только начни я петь чужую песню,— тут бы мне и конец.
Видно, он нажал под столешницей кнопку звонка — перед нами вдруг вырос один из его холуев, словно призрак вышел из воздуха.
Дай мне Джонни Карсона, говорит Трейнор.
К телефону? — спрашивает призрак.
А то как же? С крыльца, что ли, его приведешь? Пошевеливайся, ну!
Через две недели мы поехали в концертный зал Джонни Карсона.
Трейнор, видать, затянулся в корсет — чуть полноват, но выглядит шикарно. Психопатки, что помешались на нем и на моей песне, вопят что есть мочи. Трейнор говорит: леди, которая написала самую первую, самую знаменитую мою песню, сегодня с нами, здесь, и она согласилась спеть для нас эту песню так, как пела ее сорок пять лет назад. Леди и джентльмены, перед вами великая певица Грейси Мэй Стил!
Уж как я старалась сбросить пару фунтов к этому событию, да только зря, ничего не получилось, и тогда я сшила себе большущий балахон. Подкатываюсь я этаким шаром к Трейнору, а тот возле меня вроде бы превратился в карлика и когда протянул руку, чтобы обнять меня, в зале поднялся смех.
Вижу, он разозлился. А я улыбаюсь. Надо же, двадцать лет вопят, а чего вопят-то? Ведь песня начинается, это же чувствовать надо.
Ничего, сынок, говорю. Ты за меня не беспокойся.
Я запела. Песня хорошо зазвучала. Чтобы хорошо петь, вовсе не обязательно иметь хороший голос. Хотя голос, конечно, не мешает. Только если ты посещаешь баптистскую молельню, как посещала я, ты с детства уразумеешь, что тот, кто поет,— певец. А те, что ждут ангажементов, программ и рекомендательных писем,— просто хорошие голоса, помещенные в чье-то тело.
Ну вот, пою я, значит, свою песню, как когда-то ее пела. Отдаюсь ей вся без остатка и наслаждаюсь каждым мгновением. Допела. Трейнор стоит и аплодирует, а сперва поклонился мне и залу, словно я и вправду его мать. Зал вежливо похлопал — секунды две, не больше.
Вижу, Трейнора передернуло.
Подходит он ко мне и опять хочет меня обнять. Зал смеется.
Джонни Карсон смотрит на нас с опаской, верно, думает, мы оба спятили.
А Трейнор в бешенстве. По программе он должен был спеть какую-то балладу о любви. Но вместо этого он берет микрофон и говорит, обращаясь ко мне: «А теперь проверим, точно ли я тебе подражаю или что забыл». И начинает петь ту же песню, нашу песню — теперь я так считаю, и глядит в зал. Поет он, как всегда ее поет: мой голос, моя тональность, мои модуляции — все мое. Только пару строк позабыл. Он еще не кончил, а припадочные завопили.