Красные петунии
Шрифт:
Садится он подле меня, и вид у него побитый.
Ерунда, сынок, говорю я и глажу его по руке. Ты ведь этих людей даже не знаешь. Ты тех, что знаешь, постарайся сделать счастливыми.
И про это тоже есть в песне? — спрашивает он.
Может, и есть, говорю.
Год-другой он еще давал о себе знать, а потом исчез. В ту пору я всерьез взялась за свой вес, мне было не до Трейнора. Можно сказать, я наконец взглянула правде в глаза. Больше это терпеть невозможно, решила я, чуть ли не с самого дня рождения я стараюсь себя обмануть. Да и, честно говоря, когда старость всерьез подступает, мало приятности от таких телес. Тяжелеешь все больше и больше, и тебя словно в разные стороны развозит. Фу! И тут я твердо заявила Хорасу, что хочу сбросить с себя всю эту дрянь.
Хорас составил мне программу — он человек обстоятельный, и — господи ты боже мой! — началось: салат, творог, фруктовый сок, салат, творог, сок.
Как-то ночью мне приснилось, что Трейнор разошелся со своей пятнадцатой женой. Знакомишься с ними, говорил он мне, назначаешь свидания, женишься, а зачем — непонятно. Я все это делаю, но, может, это и не я, а кто другой? Сдается мне, что я и не жил вовсе...
Что-то с ним неладно, говорю я Хорасу.
Ты это не первый раз говоришь, отвечает он.
Разве?
Ты не раз примечала: он, мол, вроде полуспит. Только ведь нельзя проспать всю жизнь, если хочешь жить.
А ты, оказывается, не дурак, сказала я Хорасу, встала — теперь приходилось опираться на трость — и поковыляла к нему. Дай-ка мне посидеть у тебя на коленях, говорю, что-то я от этого салата совсем ослабела.
В то самое утро нам сообщили, что Трейнор умер. Кто говорил — от толщины, кто — от сердца, кто — от пьянства, а кто — от наркотиков. Позвонила одна из наших внучек из Детройта.
Эти идиотки, говорит, сейчас все сами поумирают. Включите телик.
Но мне не хотелось на них смотреть. Плачут, плачут, а чего плачут — сами не знают. И что это творится с нашей страной, подумала я, беда, да и только.
Перевод И. Архангельской
Как мне удалось убить одного из лучших адвокатов в штате и выйти сухой из воды? Да очень просто.
Мои родители не были женаты. Я ни разу в жизни не видела отца. Впрочем, мать его, наверное, любила: она никогда не жаловалась на него. Он как бы просто не существовал. Мы жили в Птичьем переулке. Почему он так назывался — не знаю. Думаю, там раньше была птицефабрика. Это недалеко от центра. До Капитолия [1] меньше десяти минут ходьбы. Я видела его купол — он был золотой — прямо из нашего дворика перед домом. Когда я была совсем маленькой, я думала, что этот купол из настоящего золота — он так сильно блестел,— а позже городские власти водрузили на его верхушке орла, но, гуляя возле Капитолия, я не видела с земли верхушку, она находилась слишком высоко, и я смотрела не вверх, а вниз, на траву, и гладила ее, протягивая вперед руки. Трава была как пушистый ковер — упругая, шелковистая и высокая. А кроме того, там росли большие старые деревья. Дубы и магнолии; я восхищалась красотой магнолий и один раз вечером даже влезла на дерево, сорвала цветок и отнесла домой. Но он увял в атмосфере нашего дома: как только я внесла его в комнату, стал коричневым и лепестки осыпались.
1
Имеется в виду здание Законодательной ассамблеи штата. (Здесь и далее — примечания переводчиков.)
Мать работала по найму. Ей нравилось так говорить, ей казалось, это звучит солидней. «Я работаю по найму»,— говорила она и думала, что это более солидно, чем если бы она сказала: «Я прислуга».
Иногда она выколачивала до шести долларов в день, работая по найму у двух хозяек сразу. Но обычно получала меньше. Заплатит за квартиру, купит бананов, молока, и в кармане пусто.
Случалось, я сидела дома одна — меня не на кого было оставить, временами за мной присматривала старуха соседка, но потом она умерла... а я привыкла к ней больше, чем к маме. Мама такая усталая возвращалась по вечерам, мне и поговорить-то с ней не удавалось. А иногда вернется и сразу уйдет, и домой мужчин она водила, только никто из них не собирался на ней жениться. Мне кажется, по большей части эти ее мужчины были, как мой папаша: где-то на стороне имели брошенных детей. Своих бросили и ходят к моей маме, а она им не отказывает. Ей, наверно, и аборты приходилось делать, как всякой женщине, которая не в состоянии прокормить лишний рот. Но все-таки она старалась.
Конечно, она была нервная. Помнится, иногда у нее бывали какие-то припадки, наверное, из-за того, что она так выматывалась. Но я тогда еще ничего не понимала насчет переутомления, забот и истощения на почве плохого питания; я считала, она ходит на работу, просто чтобы дома не сидеть. Я ее не осуждала. Там, где мы жили, люди могли выбросить ненужный стул или стол прямо с балкона прохожим на голову. Везде валялись осколки стекла, какие-то тряпки. Вонь ужасная, в особенности летом. И дети все время ревут, и мужчины ругаются, и женщины орут не своим голосом... Там в любой момент могли изнасиловать женщину или девочку. Меня, например, изнасиловали, когда мне было двенадцать лет, а мама так и не узнала, потому что я никому об этом не рассказала. Зачем рассказывать, разве поможет кто? Один парень изнасиловал, просто так. Чей-то двоюродный брат с Севера.
Один раз, когда мама пошла «работать по найму», она взяла меня с собой. Мне показалось, я попала в волшебную страну. Вся мебель новая, нигде ни пятнышка, а мама даже и не начинала убирать. Я разговаривала с хозяйкой дома и играла с ее детьми. Хозяина я не видела, но он был где-то и доме, когда я играла во дворе с их детьми. Мне исполнилось четырнадцать, но, должно быть, я выглядела как взрослая.
А может, и видно было, что мне четырнадцать лет. Во всяком случае на следующий день, когда я шла из школы, он усадил меня в свою машину и сказал, что это мама просила меня привезти. Я села к нему в машину... и он отвез меня в свою контору, в большую адвокатскую контору в центре города, и стал расспрашивать, мол, «как живет ваша семья?», и «в каком ты учишься классе?», и так далее, в том же роде. А потом стал гладить меня рукой, и я отодвинулась. Но он продолжал ко мне лезть, а я его боялась, и... он меня изнасиловал. Правда, потом сказал, что это не было насилием, что я к нему что-то такое ощущала, и дал мне денег. Я плакала, когда спускалась с лестницы. Мне хотелось его убить.
Маме я ничего не рассказала. Думала, на том все и кончится. Но дня два спустя он опять подкараулил меня по дороге из школы, и я снова села к нему в автомобиль. На сей раз он повез меня к себе домой; там никого не было, все куда-то ушли. Он велел мне лечь в постель его жены. Так прошло примерно три недели, а потом он сказал мне, что любит меня. Я его не любила, но теперь он уже не казался мне таким противным. Думаю, это, наверно, потому, что он был очень чистый. Постоянно мылся в ванной, так что от него ничем не пахло... по правде говоря, вообще человеком не пахло. А может, я к нему переменилась оттого, что он давал мне деньги и покупал подарки. Я сказала маме, что нашла работу: сижу после уроков с маленьким ребенком. И она обрадовалась, что теперь я могу покупать себе все нужное для школьницы. А деньги давал он.
Так прошло два года. Он мне обещал, что я не забеременею, и я в самом деле не попадалась. Я лежала в постели его жены и решала задачки по алгебре или думала, что бы мне еще купить. Но однажды он отвез меня домой, когда мама уже возвратилась, и она увидела, как я выхожу из машины. Он отъехал, а я сказала себе: ну, держись.
Мама спросила: разве я не знаю, что это белый человек? Не знаю, что он женат и у него двое детей? Я что, совсем уж дура? И знаете, что я сказала ей в ответ? Я сказала, что он меня любит. Мама начала меня упрашивать, причитать. Соседи слышали, как обе мы кричим и плачем: ведь мама чуть не до смерти отхлестала меня шнуром от электрического утюга. Утюг стоял на гладильной доске, и она недолго думая оторвала шнур и колотила меня, пока у нее рука не перестала подниматься. А потом у нее начался припадок, она корчилась в судорогах, покрылась испариной и царапала пол, словно хотела вырыть в нем для себя норку и туда забиться. Этого я испугалась больше, чем побоев. Позже, вечером, она мне рассказала одну вещь, на которую и раньше не обратила внимания. Она сказала: «Кроме всего прочего, отец этого человека каждый вечер выступает по телику и говорит, что мы все вообще не люди». Это его папаша, стоя на пороге школы, заявил: в школу для белых дети чернокожих войдут только через мой труп.
И вы думаете, это на меня подействовало? Ничуть. Я глядела, как беснуется по телику его папаша и разоряется насчет того, что, мол, уравнение негров в правах — это заговор коммунистов, а сама думала: до чего же не похож на своего родителя его сыночек Бубба! Понятно вам, о чем я говорю? Я думала, он меня любит. Дело немаловажное в моих глазах. Что я там понимала об «уравнении в правах»? Так ли уж беспокоила меня «интеграция»? Мне было шестнадцать лет! Мне хотелось, чтобы кто-то говорил мне, что я красивая, а Бубба мне все время это говорил. Мне даже казалось, это большая смелость с его стороны — крутить со мной роман. История? Да что я знала об истории?