Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов
Шрифт:
— Болек говорит, что хочет мира любой ценой, — сказал Генрих.
Мешко промолчал, но Болеслав ужасно заволновался.
— В общем, после полудня ты поедешь к кесарю, — обратился он к Генриху. — Говори с ним, как хочешь и о чем хочешь. Надеюсь, он не потребует, чтобы у меня отняли мое княжество.
Мешко сплюнул, опять пожевал губами и, после недолгого молчания, спросил:
— А чего же, по-твоему, он потребует?
Болеслав закружил по шатру, встряхивая красивыми черными кудрями.
— А еще речь пойдет о Владиславе, так ведь? — безжалостно прибавил Мешко.
— Ну, а если мы отступим?
— Нет, не отступим, — сказал Мешко. — Я Познань
Генрих с изумлением взглянул на Мешко. Видно, тот твердо решил предоставить Болеславу одному расплачиваться за проигрыш. Впрочем, это понятно. Но Генрих только теперь впервые осознал, что на карту поставлена власть Болеслава.
Братья вышли из шатра: им доложили о приходе чешского князя. Князь этот и впрямь расхаживал, как хозяин, по лагерю своих родичей — ведь они были его племянники, сыновья его сестры. Он поздоровался с ними без всяких церемоний, похлопав каждого по плечу.
— Слава богу, Генрих, наконец-то ты здесь! — обрадованно сказал он. Теперь все пойдет как по маслу, считай, что дело сделано. Светлейший кесарь ждет тебя, он, похоже, очень тебя любит — так он, во всяком случае, говорит. Вот мы втроем все обсудим, и по домам. Мне ведь надо спешить коронация!
Генрих удивился.
— Да, да, — подтвердил Владислав, — я буду королем, кесарь обещал меня венчать. — И, обращаясь к Болеславу, прибавил: — Ну, Криспус, не унывай, все будет хорошо. После полудня над моим шатром три раза поднимут щит на копье. Это будет знак, что кесарь ждет Генриха к себе. Впрочем, воевода Збылют обо всем знает, мы с ним уже договорились. Так-то! А завтра прощальный пир у кесаря. Ха-ха!
Он удалился, смеясь. Братья вместе с Казимиром вернулись в шатер, слуги внесли миски с едой, но есть никому не хотелось. Генрих сел в угол и задремал. Было жарко, в воздухе разносился лагерный смрад и шум. Генриху вспомнились прохладные осенние вечера и беседы с Барбароссой в замке у Виппо. Прошло только шесть лет, но как все изменилось!
После полудня Генрих с Казимиром и свитой рыцарей предстал перед кесарем. В первую минуту он с трудом узнал Барбароссу, тот словно бы стал еще выше ростом. Кесарь сидел на венецианском табурете, полы шатра были подняты и укреплены на золоченых шестах. Отсветы ярко-синей ткани переливались на доспехах кесаря, как морские волны. Барбаросса встал и сделал два шага навстречу Генриху, князь сандомирский опустился на одно колено, но кесарь поднял его и, торжественно обняв, расцеловал в обе щеки. Потом они вошли под сень шатра, слуги подали Генриху табуретец поменьше, опустили полы шатра, и Генрих с кесарем остались одни.
Ожидая, пока кесарь начнет говорить, Генрих присматривался к своему бывшему другу. Фридрих был без шлема, на светлых его волосах красовалась парчовая повязка итальянской работы с вышивкой, изображавшей двух переплетенных змей, — Генриху почудилось в этом узоре что-то языческое. Выглядел Фридрих моложаво, но все же он сильно изменился: черты лица застыли, как маска, от постоянного напряжения воли, рот ввалился, а нос стал еще длинней. Маска эта медленно сползала с его лица; вероятно, он не сразу отдал себе отчет в том, что на него уже не смотрят ничьи посторонние глаза.
— Вот видишь, — молвил наконец Барбаросса мягким, совсем не кесарским голосом, протягивая руку Генриху, — как нам довелось встретиться. Однако я рад тебя видеть, даже при таких обстоятельствах. Думаю, они для тебя не слишком приятны.
— Разумеется, — сказал Генрих, — к тому же мне непонятно, чего
— Я еще не отблагодарил тебя, — отвечал Фридрих, — за то, что ты сделал для меня в Италии. А Арнольда мы все-таки повесили.
— Неужели?
— Папа убедился, что ему куда выгодней быть со мною, — усмехнулся Фридрих, и в глазах его появилось мечтательное выражение; они смотрели в пространство, как бы созерцая озаренные солнцем пейзажи Италии. — Да, да, повесили, — повторил он, — сразу же после моего коронования. Впрочем, не будем терять времени, поговорим о наших делах. Необходимо сохранить мир. Зачем нам разорять и жечь ваш чудесный край?.. А в Сандомир мне что-то не хотелось отправляться, вот я и вызвал тебя сюда.
Слова эти были произнесены уже холодным, деловым тоном, в котором чувствовались ирония и высокомерие. Генрих посмотрел на кесаря открытым взглядом, как бы упрекая за неуместную дипломатию.
— Если бы я хотел договариваться с твоими братьями, мне достало бы услуг Владислава Чешского. Он теперь для меня все сделает. Но я хотел говорить с тобой, а почему — ты знаешь.
Генрих с недоумением покачал головой.
— Нет, не знаю.
— Не знаешь? Значит, плохой из тебя политик. А впрочем, нет, хороший ты ведь прикидываешься, будто не знаешь, как выгодны для тебя нынешние обстоятельства. Разве ты не понимаешь положения? Ведь я вас сокрушил. Силезия выжжена, Вроцлав, Бытом, Глогов лежат в прахе. Через Одер мы переправились как посуху. Познань вам, конечно, не отстоять, уж это я знаю от своих людей — дела там никуда. Вы у меня в руках.
— Я это вижу, — спокойно сказал Генрих, — но что с того?
— Что с того? — громовым голосом переспросил Фридрих, резко поднявшись с венецианского табурета и швырнув на него свой широкий красный плащ. Как это — что с того? Да еще ни один кесарь не держал вот так всю Польшу в кулаке! Захочу прижму, и брызнет сок, как из сливы!
Генрих из почтения тоже встал, невозмутимо наблюдая за тем, как быстро меняются голос, выражение лица и поведение этого человека. Вдруг сердце у него похолодело — он услышал слова Барбароссы:
— Так берешь ты Польшу из моих рук или не берешь?
Генрих, пораженный, молча смотрел на кесаря. А тот подошел к нему и заговорил уже тише:
— Скажу тебе правду: ну что мне Владислав? Агнесса умерла, Владислав уже стар, да он и всегда был растяпа, я видел его в крестовом походе — не воин, одно горе! Сыновья, по-моему, тоже туповаты. Болек Высокий, бедняга, только и знает, что бегать за мной да за Аделаидой — сумел удачно жениться и доволен. Остальные вовсе бестолковы! А этот ваш, прости господи, владыка totius Poloniae! Познанский и тот поумней. Только вертится он туда-сюда, сам не знает, чего хочет. А каких послов прислал ко мне в Галле ваш Болеслав? Ничего не сумел: ни договориться, ни защитить себя, а теперь дрожит… Чех мне все рассказал. Что мне в нем, в вашем Болеславе? Но ты другое дело. Я знаю тебя, ты человек дельный, разумный, надежный, а главное, я уверен, ты — наш человек…
— О нет! — попытался возразить Генрих. Но он уже знал, что на всю жизнь запомнятся ему эти слова, каждое из этих слов Барбароссы. И каждое движение кесаря запечатлеется в его памяти навечно, как вырезанное в камне.
— Ты будто родился среди нас. Но прежде всего ты знаешь, чего я хочу. И ты можешь мне помочь.
Генрих был не в состоянии рассуждать — это обрушилось на него слишком внезапно, но все его существо кричало: «Нет, нет!» Что-то перевернулось у него в душе, и он вдруг вспомнил свои собственные слова: «И розу им дадим».