Красные щиты. Мать Иоанна от ангелов

Ивашкевич Ярослав

— А ведь ты, Якса, и так не в меру богат, — сказал Генрих, с неприязнью взглянув на него своими холодными голубыми глазами. — Почему же ты просишь у меня землю для твоих рыцарей?

— Земли у меня достаточно, — ответил Якса, — да не такой.

— Потому ты и хочешь забрать ее у меня?

— Не для себя, а для божьих рыцарей.

Генрих опять взглянул на него и процедил сквозь зубы, не отдавая себе отчета, зачем он это говорит:

— Ну, а зачем ты привел этих божьих рыцарей в Мехов?

Якса неожиданно заволновался, побагровел.

— Да ведь мы еще в Иерусалиме договорились!

— Это верно, — согласился Генрих. — Но и тогда ты не объяснил мне, зачем тебе тамплиеры.

— А ваша светлость разве не пригласили к себе рыцарей? Вам-то

они для чего?

— У меня есть свои планы, — сказал Генрих, пристально глядя на Яксу. Может, и у тебя такие же?

Якса прикусил ус и со злостью буркнул:

— Конечно, только людей у меня побольше.

— Странные вещи ты говоришь! — усмехнулся Генрих.

— Между нами не такая уж большая разница, — вскипел Якса, сверкая глазами.

— Пожалуй, ты прав, — спокойно сказал Генрих. — Особенно теперь, когда я все отдал Болеславу для защиты от кесаря, а у тебя в Мехове остались в целости и казна твоя, и войско.

— Я отдал кесарю сына! — вскричал Якса.

— А я — брата. Ничего, им будет не вредно пожить среди немцев. Но, как бы там ни было, ты теперь сильнее меня. Так ты как — сперва на Сандомир пойдешь или сразу на Краков?

Якса понял, что сболтнул лишнее, и предпочел не ответить. Они прошли несколько шагов молча, потом Генрих медленно заговорил:

— Я знаю, что твоя теща в родстве с византийской императрицей и что ты — зять славного Петра. Год знаменитый, ничего не скажешь. Если бы ты захотел, то, верно, смог бы сесть на вроцлавский престол, а не ты, так шурин твой Святополк, у которого на это побольше прав. Но вы не сидите там. И не будете сидеть! — заключил он грозным голосом.

В ходе разговора с Яксой у Генриха постепенно открывались глаза на многие поступки старого товарища по странствиям. Князь прекрасно понимал Яксу — он достаточно повидал свет, чтобы не понять такого человека. Чего уж тут дивиться или огорчаться? Скорее он дивился самому себе — как это он, обдумывая свои планы, не брал в расчет Яксу, Святополка и других им подобных. Он мысленно перебирал знатнейших панов в Кракове, в Великой Польше {115} , в Силезии, в Плоцком княжестве — сколько же их, не перечесть! И разве они захотят покориться его воле?

115

Великая Польша — области в бассейне р. Варты, составившие основное ядро польского государства (города Гнезно, Познань) и объединенные под владычеством первых Пястов.

— Не дам я тебе этой земли, — сказал он, кладя Яксе руку на плечо. — Ни тебе, ни твоим меховским рыцарям. Она моя, княжеская, собственность, и мне собирать с нее воск и мед. А ежели тебе это не по нраву, бунтуй — ничего другого тебе не остается. Но помни, ты — мой ленник, а ведь ты видел в королевстве Иерусалимском, как приносят ленную присягу. Против тебя я гора, на которую тебе надо подыматься по ступеням, — заключил он шепотом.

— Но и перед тобой гора великая, — упрямо глядя в сторону мрачным взором, молвил Якса.

Генрих не слушал, завороженный багряным сиянием заката над Опатовом, они как раз выходили из-под сени высоких деревьев и приближались к городку. Он уже не думал о требованиях Яксы — куда важней были другие трудности, встававшие перед ним. «Дед мой и прадед кое-что смыслили в этом, — проносилось у него в уме. — Теперь Польша раздроблена, вот и развелось своевольников, как крыс короля Попеля» {116} .

Однако Якса не сдавался. Он начал осыпать Генриха безосновательными гневными упреками, грозить карой небесной и иными бедами, не объясняя, какими именно. Впрочем, дело тут было не в словах — каждый знал, о чем думает и чего жаждет другой, каждый хотел попытать свои силы, хотел победить во что бы то ни стало. Но оба знали также, что Генрих продолжатель великой, пусть устаревшей, традиции, тогда как Якса

попросту бунтовщик. И Генриху вспомнилось то, что говорила ему Агнесса о Петре Влостовиче. Да, расправились с ним зверски, хотя, вероятно, это было необходимо. Убийство великого Петра не имело никакого нравственного оправдания, даже если его жизнь была, как сказала Агнесса, «горой злодеяний». Но ведь и у него, Генриха, нет нравственного права поступать по их примеру, а собственно говоря, ему следовало бы тотчас по возвращении в монастырь тамплиеров приказать, чтобы Яксу схватили, учинили над ним скорый суд и по меньшей мере ослепили.

116

Легендарный польский король Попель, при дворе которого будто бы находился первый Пяст, был, согласно преданию, съеден крысами.

При этой мысли Генрих усмехнулся — придет же такое в голову! Нет, он этого не может сделать, и не только потому, что некому приказать. Если отдаешь приказ с убежденностью в своей правоте, исполнители всегда найдутся. Но у него не было этой убежденности, более того, он понимал, что ход событий теперь направлен в другую сторону и что, уничтожив одного Яксу, он ничего не достигнет. Яксу надо впрячь в колесницу истории, убедить, увлечь, использовать, сделать его своей опорой. Пусть эта опора ненадежна, но пренебрегать ею нельзя.

И когда они подходили к костелу, Генрих сказал:

— Все это так, Якса, но если бы когда-нибудь ты мне помог, я бы тебя отблагодарил, и не только землей, о которой ты просишь.

— Весьма признателен вашей княжеской милости, — буркнул Якса.

Пока они дошли до монастыря, стемнело. В монастыре Яксу ждал гонец из Мехова: получено известие, что сын Яксы внезапно скончался в Праге от лихорадки. Это был у Яксы единственный сын. Тамплиеры собрались в трапезной помолиться о душе усопшего, но Якса велел седлать коней, чтобы немедленно мчаться в Мехов, хотя стояла непроглядная осенняя ночь. Генрих спросил гонца, нет ли вестей о Казимире, тот ответил, что нет.

На Яксу страшно было смотреть — так изменилось его лицо. Тамплиеры пели заунывные молитвы, а Генрих, выйдя во двор, прощался с несчастным отцом. У конюшни стояли слуги с факелами, красноватое пламя освещало часть двора, дальше все тонуло во мраке, словно страшная, черная стена внезапно встала вокруг Опатова. Генрих положил руки на плечи меховского пана, расцеловал его в обе щеки, от души сочувствуя его горю. Якса и его люди вскочили в седла, пришпорили коней и вмиг исчезли в непроницаемой тьме, как призраки в черной стене. И зачем Якса поехал? Нет уже его сына ни в Мехове, ни в Праге — нигде. Куда спешить? Что нового он узнает?

Генрих вернулся к тамплиерам и тоже начал молиться — торжественно и скорбно звучали их голоса, скромная трапезная как будто превратилась в храм.

Князь сандомирский пел вместе со всеми заупокойные молитвы, но мысли его были не о покойнике. Он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Пусть бы его постигло какое-нибудь несчастье, настоящее, глубокое горе, только бы жить, как все люди, только бы не стыла душа от холода, которым его леденит орденский плащ и бремя взятой на себя задачи. Но, увы, тепло простой человеческой жизни — недостижимая для него мечта! И он вспоминал песню, которую пел один из датских рыцарей, поселившихся в Сандомире: холодно и пусто в доме, где нет женщины; тоскливо рыцарю, если в долгую осеннюю ночь не может он склонить голову на женскую грудь. Эта песня все звучала в ушах Генриха, когда он шел в свою келью с глиняным полом. Он попросил Джорика провести с ним ночь и приказал слугам поддерживать огонь в камине. Однако заснул он не скоро и все время просыпался — будили петухи. Их пронзительное кукареканье врезалось в ночную тишину, как вопль тревоги. Генрих всякий раз просыпался, дрожа, и начинал прислушиваться, как все дальше, все глуше отзываются опатовские петухи. И страшно становилось Генриху от их крика, от холодного, сырого мрака, обступавшего его со всех сторон.