Красные щиты
Шрифт:
– Еще бы! Ведь он сам нес меч при короновании, - вдруг прошипела Агнесса.
– И перед кем! Перед этим прощелыгой Лотарем, которого попы обманом избрали! (*23) Знаем мы, что это за выборы были...
– Я полагаю, - спокойно возразил Оттон, - Болеслав поступал правильно, не желая ссориться с кесарем. И ежели он когда-то чем-то поступился Лотарю - так ведь не всей Польшей, а только Поморьем, - эка важность!
– Но те никогда бы этого не сделали!
– надменно промолвила Агнесса.
– Кто - "те"?
– Предки его?
– Кто же? Герман?
– засмеялся было Оттон, но, взглянув на смятенное лицо Гертруды, сразу умолк. Такое неуважительное отношение к великим предкам казалось ей ужасным кощунством. Вся пунцовая, она метала гневные взгляды на Генриха - как он может это терпеть!
– Нет, не Герман.
Генрих молчал. Ему чудилось, что под сводами кельи еще звучат, отдаются эхом слова: "Генрих, князь сандомирский, то были короли!" - и перед его глазами всплыли образы тех, кого с такой страстью называла Агнесса, и многих, многих других, о ком он знал по рассказам придворных, рыцарей и монахов. Говорили о них всегда с трепетом почтения и восторга: полтораста лет, минувших со времени приезда кесаря в Гнезно, озарили событие и его участников багрянцем легенды. Генрих вспомнил, как в краковском замке у отца он, бывало, заходил в покои Храброго, где стены сложены из камня, хотя сам-то замок деревянный. В этих покоях, примыкавших к часовне Герона, царил таинственный полумрак, - казалось, в них еще витает дух этого своевольного, жестокого, сильного человека, который менял жен одну за другой, а сыновей и братьев держал в кулаке. Правое же крыло замка было построено Щедрым в виде русского терема: на окнах наличники с кружевной резьбой, крыша из листового золота, окрашенные в зеленый и красный цвета башенки. Там обычно поселялись киевские торговые гости, и одна светлица в этом крыле была сплошь обита тканью, на которой, в византийском вкусе, были вышиты жемчугом целующиеся голуби в золотых медальонах. Говорили, будто в той светлице умерла первая жена Кривоустого, Сбыслава, мать Владислава; княгиня Саломея боялась туда заглянуть и, крестясь, с отвращением вспоминала, как Сбыслава потребовала, чтобы ее хоронили русские попы. Генрих словно видел перед собой мать, ее лицо, руки. Задумчивым, мечтательным взглядом он следил за угасавшим на скалах огненным закатом и уже не слышал, о чем говорят рядом. Грозный вопрос Агнессы так и остался без ответа.
– Все знают, - продолжала она, - что последний Оттон был сумасброд, но мы, члены императорской семьи, знаем еще и то, кому надлежало стать соправителем Оттона. О чем ином мог он думать там, в Гнезно, когда решил уйти в монастырь, уединиться в глухом уголке Италии и собственноручно возложил на голову твоего деда королевскую корону, свою корону?.. А ты сидишь тут, мечтаешь, пялишь глаза на горы! О, матушка твоя научила тебя одному - печься о своем благополучии, чтобы исправно платили тебе мыта да исполняли повинности - все эти повозы, проводы, подводы (*36), - да я и не знаю, как они называются! Только бы хозяйство богатело, только бы везли в Ленчицу побольше мешков с зерном да бочек с пивом - вот и вся ее забота о Польше. И вы тоже такие...
– Полно тебе, Агнесса, не горячись, побереги здоровье!
– наставительно молвила Гертруда.
– Ну что с Генриха спрашивать! Он еще молод, в Польше правят его братья, и ему нелегко будет их одолеть, ведь даже ты не сумела!..
Сверкнув глазами на Гертруду, Агнесса, однако, не стала продолжать.
– Спокойней, княгиня, спокойней!
– заговорил мейстер Оттон.
– Болеслав, спору нет, был великий король; он обладал удивительным даром подчинять людей своей воле, и, разумеется, кесарь Оттон Третий, этот святой человек, отлично понимал, кто перед ним. Но, княгиня, с тех пор прошло уже столько лет! Откуда нам знать, как все было на самом деле? Кое-что представляется нам теперь совсем по-другому, хотя я знаю, наши няньки пугают Болеславом детей. И все ж не думаю, чтобы Оттон, возалкав венца небесного, решил отдать ему свой земной венец. Вероятней всего, кесарь, сын византийской царевны, монах в императорской мантии, великой души человек, желал надеть на свою голову оба венца. Болеслав, правда, короновался много лет спустя, но самовольно. А до коронования он нес меч перед императором Генрихом, как отец нашего юного князя - перед Лотарем. По сути Польша всегда была имперским леном.
– Ложь!
– с жаром воскликнула Агнесса.
– Ложь!
– повторили за ней Генрих и Гертруда. Они вдруг почувствовали себя союзниками и понимающе переглянулись.
– Мейстер Оттон, - запальчиво сказал Генрих, - все это пустые слова. Может, они и несли меч, но что с того? Ты ведь знаешь - Германия сама по себе, Польша сама по себе, и ничего тут не изменить.
– Пожалуй, ты прав, но долго это продолжаться не может. Будет, будет един пастырь и едино стадо!
Слова эти прозвучали двусмысленно. Монаху подобало так говорить лишь о папе, но Оттон, видимо, намекал на кесаря. И Агнесса вспомнила о том, что оставила Конрада в Бамберге на смертном одре. Да, положение было неясное. Кто будет править королевством и создавать эту единую империю, заветную мечту всей их семьи? Младший Фридрих - еще дитя, королевы Гертруды давно нет в живых, что будет дальше?
– Судьба смертных в руке господа, и он направляет их, - возразил ей Оттон.
– Свои замыслы он воплощает через вашу семью, но орудию не дано постичь предначертания творца. И напрасно ты, княгиня, ропщешь на его приговор. Корона, которую вы с мужем видели в день свадьбы, исчезла без следа, ее нет нигде и, полагаю, ее никогда не найдут.
Агнесса ничего не ответила, но по ее лицу было заметно, что она не согласна с ученым монахом. Гертруда и Генрих тоже молчали, князь не сводил взора с черневших в сумерках лесов.
Когда совсем стемнело, у него состоялась еще одна важная беседа с Агнессой, но уже с глазу на глаз. Перед отъездом из обители княгиня позвала его к себе под тем предлогом, что хочет, мол, окончательно проститься. Однако с первых же ее слов Генрих понял, что она намерена привлечь его на свою сторону. И он решил изо всех сил сопротивляться.
Привел к ней Генриха Добеш. Княгиня в роскошной шубе, наброшенной на монашеское платье, ждала его в отдаленном уголке сада. Агнесса взяла его за руку, так они пошли по темным тропинкам. Позади тяжело ступал Добеш и с ним Любава Ярославна, старая дама из свиты русской княжны, невестки Агнессы, перешедшая к свекрови. В саду было очень тихо, быстрые, нервные шаги Агнессы неприятно отдавались в ушах Генриха, его рука, сжимавшая холодные, неподвижные пальцы княгини, слегка дрожала. Довольно долго они шли молча, наконец Агнесса заговорила первая:
– Что ты думаешь о нашей беседе там, у Гертруды?
– Генрих не ответил, и она продолжала: - Мне захотелось еще раз побеседовать с тобой о том же, только без мейстера Оттона - все-таки он истый немец. В делах Польши разбирается неплохо, но судить о них, как мы, он не способен.
– В наших жилах тоже течет немецкая кровь, - заметил Генрих, употребляя множественное число, чтобы не обидеть Агнессу.
– Разумеется, я тоже немка, однако мы, немецкие княжны, выданные замуж за иноземных государей, наделены особым даром - не иначе как господь ниспослал нам его за заслуги святой Кунигунды: все дела нашего нового отечества мы принимаем к сердцу, как свои собственные. Погляди на моих сестер, на сестер твоей матери, которых их дядя, благочестивый Оттон Бамбергский (*37), просватал за славянских князей. И вот я говорю тебе и повторяю: я, дочь и сестра императоров, чувствую себя полькой и потому лучше, чем кто другой, понимаю мысли Конрада, которых он даже советникам своим не сообщает. Но я позвала тебя не для этого. Я хочу еще раз тебе напомнить, что благо Польши требует объединения всех польских земель, но не под властью старшего из князей, а под скипетром короля - это разумели и Храбрый, и Щедрый...
– Но не разумели другие, - серьезно сказал Генрих.
– А нарушить равенство Пястовичей не так-то просто.
– Почему?
– Неужели тебе не понятно? Я вижу одно - времена меняются, река не потечет вспять. Всех нас несет течением, швыряет туда, сюда, и против него мы бессильны. Польша должна стать другой, как стала другой Германская империя. Ничего ведь не вышло из твоих попыток, сестрица, ровно ничего, ибо в воздухе носится теперь иное. Вшебор, Всеслав, Святополк Влостович (*38) - они тоже чего-то добиваются.
– Больно ты умен! Разве Казимир не одолел Маслава, не сокрушил Кривоустый Скарбимира? (*39) А известно тебе, чего желает кесарь, всякий кесарь?
– Мы еще не так слабы.
– Ну, старшего своего брата ты хорошо знаешь - голова кудрявая, да умом небогатая.
– Об этом я не думал.
– Вернешься на родину, сам увидишь. Так вот, Генрих, ежели бы ты помог нам, ты и твои сандомирские паны, мы бы оставили тебе удел.
– Благодарю, - усмехнулся Генрих, - я и сейчас им почти не владею, Болек выплачивает мне часть доходов, да я не жадный.