Красные щиты
Шрифт:
– Силезию хочешь?
– А как же ваши сыновья?
– О них не тревожься. Скажи прямо, чего хочешь за то, чтобы поддержать нас.
– Ничего. Ничего не хочу, мне и так хорошо. Но ты не подумай, будто я себялюбивый глупец, недостойный быть князем. Я много размышлял над твоими словами. Признаюсь, раньше я никогда об этом не думал, жил беспечно, как придется. Повстречайся мне теперь Болеслав Храбрый, я, не колеблясь, стал бы на его сторону. Но своего супруга ты, сестрица, знаешь. Его ли назвать преемником великих предков?
– Да, ты бы хотел, чтобы он, как Кривоустый, без толку воевал всю жизнь. И какая польза была от всех этих драк? С венграми, с русскими, с пруссами, с бодричами (*40) носила его нелегкая во все концы к дорогим нашим соседям...
–
– Я? Петра?
– Агнесса выпустила руку Генриха и остановилась лицом к нему; глаза ее засверкали в темноте.
Добеш велел слугам взять факелы и идти впереди князя и княгини. Теперь Агнесса стояла, заслоняя собою свет; ее рогатый чепец сбился на затылок.
– Клянусь тебе, - сложила она руки крестом на груди, - он сам уничтожил это чудовище, этого злодея и грешника, какого свет не видывал! На византийские сокровища царевны Варвары этот изверг строил храмы, храмы, десятки храмов (*41). Но если сложить все эти камни в гору, она не сравняется с горой его злодеяний. О, я не посмела бы тронуть пальцем ни его самого, ни его друга Рожера, хотя он погряз во всех смертных грехах. Нет, я не могла бы убить дядю моего мужа, человека, женатого на внучке императора. Это Владислав показал, на что он способен, это он сокрушил дьявольскую гордыню Петра.
– Пусть так, но он поступил вероломно, - сказал Генрих и, бросив холодный взгляд на исступленное лицо Агнессы, отвернулся - свет факелов резал глаза.
– Пусть так, но то был замечательный человек, да, замечательный. С вашей стороны было бессовестно так с ним расправиться.
Агнесса схватилась руками за голову, широкие рукава совсем закрыли пламя факелов.
– Нет, нет, это был страшный человек! Не знаю, что держал он на уме, но, кажется мне, он готов был проглотить весь мир, чтобы утолить свою гордыню.
– И она перешла на шепот.
– Он хотел стать королем. Лишь у него были для этого силы, смелость, желание. О, почему я не стала его женой, почему меня отдали одному из вас! Он бы сумел стать королем, больше того, императором! Да, да, он короновался бы в Аахене, в Майнце, в Риме... И по всем правилам, не так, как Лотарь в Латеране (*42), нет! В Риме, в соборе святого Петра! Даже моему брату это не удалось...
Тут она запнулась и, немного помолчав, продолжала другим тоном:
– Мой брат - он тоже слабый, несчастный человек, неспособный принять решение, а Генрих, юный наш Генрих, умер. Не то королем был бы он. Это я подсказала Конраду, что надо его короновать; я хотела, чтобы он был нашим государем. Но он умер. Все рассыпается в прах, все гибнет. Близок конец света, конец империи.
Генрих слушал ее с трепетом и, стараясь избежать пронзительного взгляда ее расширенных зрачков, смотрел в сторону.
– Стало холодно, пойдем в дом, пойдем!
– сказал он и попытался взять Агнессу за руку, но она вырвалась, мрачно и гневно глядя на него.
– Завтра ведь вам ехать.
Послышались легкие шаги, это была Рихенца. Не говоря ни слова, она нежно прильнула к матери. Агнесса молча погладила дочь по голове. Рихенца улыбнулась и потащила их обоих к монастырю. Слуги шли впереди, освещая дорогу и кружевной узор желтых листьев на яблонях. Вне этого светлого пятна все тонуло в густом темно-синем мраке; они медленно шли вперед, и с ними шла Рихенца в белом плаще, невысокая, стройная, полная сокровенной внутренней жизни, совсем иная, чем ее мать, чем Генрих. Такой видел он ее в последний раз перед скорой разлукой.
6
Утром дамы с многолюдной свитой выехали в Бамберг, а Генрих остался в Цвифальтене, даже не проводил их до границы монастырских владений. Он со дня на день ждал прибытия своей свиты, за которой и был послан в Польшу Лестко. Генриху тоже предстояло явиться к кесареву двору, препоручить себя воле кесаря, как завещал отец. А покамест он жил под крылышком у сестры, в монастыре, и никуда его отсюда не тянуло - он выезжал на охоту, слушал песенки Бартоломея, так, в приятной праздности, и проходило время. Один день сменялся другим, осень вступала в свои права, а Генрих все дожидался Лестко, вестей из дому, воинов, денег - не мог же он отправиться с двумя-тремя оруженосцами ко двору кесаря, где все блещет роскошью и великолепием. Случалось, он неделями блуждал по окрестным лесам с сокольничим Гертруды и с юным Тэли - не то охотился, не то просто вслушивался в лесные шумы, в щебетанье и гомон птиц, собиравшихся в перелет. Сокольничий был из местных, звался он Герхо, соколиную охоту знал досконально и не раз водил Генриха через багряные буковые рощи к местам, обильным дичью. Князь постреливал из лука, но редко и без азарта - охота служила ему лишь предлогом побыть в одиночестве.
Одна за другой шли недели, внешне однообразные, совсем бесцветные. К концу октября наступили погожие солнечные дни, уже довольно короткие, с долгими, теплыми вечерами. Генрих и его товарищи редко когда возвращались из поездок раньше полуночи. Затянувшееся ожидание Лестко и свиты ничуть его не тяготило. Иной раз он ночевал у крестьян, на сене, хозяева угощали его топленым молоком, и он долго сидел с ними, пока они толковали о своих повседневных делах, занимавших все их помыслы. С завистью слушал Генрих нехитрые их разговоры и думал о том, что для этих бедняков спор о каком-то пастбище не менее важен и значителен, чем для Агнессы - спор о владении тем или иным леном. Когда глубокой ночью Генрих возвращался в монастырь, звезды ярко сияли, чистый горный воздух был пронзительно свеж.
В эту пору Генрих со своими молодцами часто наведывался на поляну в дальнем лесу, находившемся на порядочном расстоянии и от монастыря, и от Берга, и вообще от всякого жилья. Поляна, запрятанная в лесной чаще, была на диво обширная; посреди нее высился исполинский дуб о четырех стволах, похожий на руку с пальцами, старый-престарый, раскидистый, с большими дуплами. На краю поляны стояли поросшие плющом каменные стены без оконных отверстий и без крыши - остатки какого-то таинственного древнего сооружения. Видимо, здесь уже давно никто не бывал, и о человеке напоминало только множество плоских валунов, уложенных вдоль стен цепочкой и на поляне - большими кругами. Откуда попали сюда эти камни, зачем так выложены, что это за стены - Генрих не мог узнать. Вначале Герхо все отговаривал его туда ездить, а когда князь и Тэли галопом мчались к поляне, следовал за ними с явной неохотой. Напрасно допытывался Генрих, почему Герхо не любит этого места, - сокольничий упорно отмалчивался. Зато Тэли однажды высказал догадку: может, там было языческое капище, тогда и впрямь не годится им так часто ездить на поляну, тревожить безмолвие этого уединенного, мрачного уголка. Лесные звери и те сюда не забредали; хотя поляна, казалось, была создана для охотничьих засад, Генрих и его друзья ни разу не встретили там крупной дичи.
Таинственная поляна будоражила воображение Генриха, и с наступлением солнечной погоды он посещал ее чуть не каждый день. Часами сидел он там, глядя на облака, на желтеющую листву, предаваясь смутным грезам о чем-то важном и необычном, что готовит ему судьба. Ради этих грез и любил он бывать на поляне - здесь легко думалось о таких вещах, которые раньше нисколько его не занимали. Генрих ложился на еще зеленую траву, а Тэли, сидя у него в головах, наигрывал на виоле - струны звучали тонко, как пение кузнечиков в знойный летний день. Герхо углублялся в чащу, и время от времени до поляны доносился его окрик, протяжный, тоскливый. Словно какой-то иной, волшебный мир окружал здесь Генриха, трепетным маревом повисал в холодном воздухе, в голубом небе.