Красные щиты
Шрифт:
Тут в душе Тэли что-то всколыхнулось. Забыв о трауре, омрачавшем этот бестолковый графский двор, он тронул пальцами струны виолы, потом провел по ним смычком и запел вполголоса, томно и сладко. Пел он долго, и на сердце у него становилось все спокойнее. Впервые подумал он о том, что проживет еще не одну весну и не одну осень и что все в жизни становится воспоминанием. Что милый облик испанской королевы со временем поблекнет в его памяти, как и другие красоты. И что наступит когда-нибудь вот такая же осенняя ночь, которая будет последней в его жизни, и ничто в мире от этого не изменится.
Голос его звучал все мягче, слова приходили на ум все более простые и значительные. Струны виолы еле слышно вторили пению и наконец затихли.
Луна была молодая, зашла быстро. С минуту еще мерцал ее свет сквозь туман, потом стало совсем темно.
5
Вечером следующего дня гости и хозяева сидели в парадной зале и, отдыхая после обеда,
Невестки своей Генрих почти не знал. Так уж получилось, что в последний раз он видел ее, когда был еще ребенком. Во время похода на Познань Агнесса жила в Кракове, оттуда переехала в Германию; с тех пор Генрих не встречал ее и не мог даже вспомнить, как она выглядит. Это была невысокая, худенькая женщина с большим носом и красивыми блестящими глазами наследственная черта салической династии. Одевалась она всегда скромно, тем более в дорогу: теперь на ней была коричневая ряса бенедиктинок, которую она с разрешения папы могла носить при желании. В этой простой одежде невзрачная с виду Агнесса держалась, однако, так, что в каждом ее движении чувствовалась внучка великого императора. Генрих невольно вспомнил долговязого, сутулого Владислава, его висячие рыжие усы - вот уж в ком не было и тени величия! Кроткий, беззлобный Владислав никогда ничему не противился: безвыездно жил в своем замке Альтенбурге, предоставляя жене и сыновьям хлопотать о нем и о себе самих.
Осанка Агнессы, ее жесты, улыбки говорили о том, что она ни на миг не забывает о приданом, которое принесла ее мать в дом Гогенштауфенов, императорской короне, озаренной сиянием славных битв и высоких замыслов, короне, изрядно померкшей уже на челе деда Агнессы, однако еще не поверженной. Что с того, что Агнесса была рождена во втором, менее блестящем браке своей матери, тоже Агнессы, дочери Генриха IV и сестры Генриха V, матери короля Конрада и Фридриха Швабского, который, правда, не стал императором, но влияния имел побольше, чем его удачливый брат. Агнесса, до мозга костей была проникнута сознанием величия своего рода, и хотя никогда об этом не говорила, неизбывная ее спесь достаточно, сказывалась в презрении к жалкой графине фон Берг. Но здесь, в монастыре, маленькая надменная женщина ничуть не важничала; она любезно беседовала с матерью Осанной и с Гертрудой, которую считала своим близким другом и весьма ценила за доброту.
Генриха Агнесса тоже встретила улыбкой - видно было, что она дорожит любой возможностью завязать сношения с краем, откуда ее изгнали. А князь был как-никак одной из самых важных фигур в Польском государстве. К сожалению, Генрих после поездки в Берг мало походил на государственного мужа. Он был задумчив, голубые глаза подернулись томной поволокой, что забавно не вязалось с его вздернутым носом. Вечером Генрих появился роскошно разодетый, все на нем сверкало; он и впрямь был очень красив, даже Агнесса ласково улыбалась, на него глядя. Но о политике польских князей из него не удавалось вытянуть ни слова. Он ничего не знал или не хотел знать ни о Мешко, ни о Болеславе, не мог толком рассказать об их намерениях. Разумеется, краковского удела они по доброй воле не отдадут Владиславу, но вот с Силезией - дело спорное. Силезия ведь не просто символ верховной власти или целостности Польши, это наследственная вотчина Владислава, и, по крайней мере, сыновья его должны ее получить (*26). Сразу было видно, что княгиня отлично разбирается в законах, право своих сыновей на Силезию она обосновывала множеством доводов. Но, пожалуй, она напрасно старалась, Генрих и так со всем соглашался, хотя имел на этот счет свое особое мнение. Просто он не мог спорить с матерью Рихенцы.
Равнодушие Генриха в конце концов взбесило княгиню, она уже не могла скрыть своего раздражения, что случалось с нею не впервые. Резко оборвав разговор, Агнесса обратилась с каким-то приказанием к Добешу, который находился при ней неотлучно. Это был высокий мужчина, в юности, вероятно, стройный, а теперь отъевшийся, как боров, на княжеских хлебах. В его польской речи чувствовался выговор горцев - он был родом из-за Сонча. Когда-то Добеш служил у Петра Влостовича (*27), потом перешел к Владиславу и остался ему верен и в радости и в горе. Добеш сыграл немаловажную роль в коварном пленении Влостовича, которое всполошило всю Польшу. Он не научился порядочно говорить ни на одном языке, и речь его была какой-то невразумительной мешаниной немецких, латинских и горских выражений.
Добеш сопровождал княгиню Агнессу повсюду, не отходил от нее ни на шаг, хотя из-за своей тучности двигался с трудом и мало чем мог услужить. Зато, будучи почти членом семьи, он выказывал Агнессе самое глубокое и искреннее почтение. Генрих тут впервые задумался над тем, какая важная персона его невестка и каким почетом, вероятно, пользовался отец, если его старшему сыну дали в жены столь высокопоставленную даму. Правда, брак этот совершился и по любви, история была такая. Болеслава Кривоустого, не привыкшего повиноваться чьим бы то ни было приказам, часто требовали к императорскому двору, и он, чтоб отвязаться от назойливых немцев, послал наконец на съезд в Галле своего старшего сына - пусть объяснит императору, почему отец не является. На съезде этом Штауфены и Бабенберги объединились в поддержке Лотаря (*28), но все же частенько грызлись. Там-то и встретился Владислав с Агнессой. Воевода Пакослав, его сопровождавший, договорился о сватовстве, и год спустя Агнесса прибыла в Польшу, а еще через два года, после незаконного избрания Конрада, стала сестрой короля.
Больше всего удивило Генриха, что эта надменная немка - такой он всегда ее считал - отлично говорила по-польски и только на этом языке обращалась к Гертруде, Генриху и даже к Рихенце, хотя дочь предпочитала немецкий. И двор ее состоял из поляков и даже русских; несколько досталось ей в наследство от матери Владислава, а потом к ним присоединилось немало девушек, приехавших с невесткой Агнессы. Генриху даже смешно стало, когда в этой чисто немецкой среде, в стенах католического монастыря, где почтенный Оттон блистал латынью, вдруг послышалась русская речь - это Агнесса заговорила о чем-то с одной из служанок, видимо, прачкой. Смешно ему стало и грустно - вспомнилась светлица Верхославы в Плоцке, ее русские девушки и милый сердцу Киев. С этой минуты Агнесса показалась ему родным человеком, он взглянул на нее другими глазами, почувствовал в ней настоящую польскую княгиню. И как только представился случай, Генрих по прямоте своей все ей высказал.
Произошло это уже под вечер. Гертруда, устав от хлопот со сборами племянницы, отправилась отдохнуть в угловую келью, куда еще до нее ушла Агнесса. Генрих долго бродил по монастырским коридорам. Русская речь напомнила ему о другой женщине, он старался избежать встречи с Рихенцой, но невольно следил за каждым ее шагом. Вот она прошла с подругами в сад хочет проститься с этими дорогими для нее местами, сказала она ему своим нежным гортанным голоском. Генрих тогда отправился к сестре. Гертруда и Агнесса сидели у широкого окна, выходившего на горы и реку, и любовались багряными отсветами на белых известняковых скалах. Генрих взял табурет, сел напротив. Солнечные лучи, струившиеся в открытое окно, заиграли золотом на его волосах, и Агнесса впервые заговорила с ним дружелюбно, сердечно. Тогда-то Генрих и сказал ей о том, как подслушал ее разговор с прачкой, как это его тронуло и как он сразу почувствовал в ней истинно польскую княгиню. Агнесса печально усмехнулась, а Гертруда стала сердито укорять брата. Негоже так говорить - Агнесса всегда была настоящей польской княгиней, всегда желала им всем только добра. Разве не видно это хотя бы из того, что она сидит здесь и беседует с ними, виновниками ее изгнания, виновниками того пресловутого проклятия и многого другого. Что подразумевала Гертруда под этим "многим другим", осталось для Генриха загадкой; ясно было одно - сестра находится под обаянием этой женщины и смотрит на все ее глазами.
– Ах!
– вздохнула Агнесса и медленно, но с легким раздражением заговорила: - Ты напрасно защищаешь меня перед Генрихом. Надеюсь, со временем он меня поймет, когда политика будет его интересовать больше, чем теперь, когда в его сердце найдется место для государственных дел.
– И она снова усмехнулась.
Генрих внимательно вглядывался в ее освещенное солнцем лицо. Нервное, тонкое, изрядно уже увядшее, оно хранило следы былой красоты и дышало умом и энергией. В Польше всегда говорили об Агнессе с глубочайшим презрением, поэтому для Генриха было неожиданностью увидеть ее такой. И то, что Агнесса постоянно искала помощи кесаря, интриговала против братьев Генриха, даже добилась этим летом согласия Конрада на поход в Польшу, никак не укладывалось у него в голове.