Красный лик
Шрифт:
И тогда русский национализм увидит, что пред ним лежат безбрежные дали русского национального обновлённого дела, основным качеством которого станет безнасильность и мир…
«Социализм пройдёт, как дисгармония; всякая дисгармония пройдёт. А социализм — буря, дождь, ветер…
Взойдёт солнышко и осушит всё. И будут говорить, как о высохшей росе: „Неужели он — социализм — был? И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?“ — „О, да! И ещё скольких этот град побил!“ — „Удивительно!
Так пророчествовал Розанов двадцать лет тому назад.
У дома Ипатьева
(Воспоминания)
Холодной уральской ночью бродил я в Екатеринбурге в 1919 году по Харитоновскому саду; луна лила свой зелёный свет из-за высоких ельников и пихтарников, отражалась в спокойном круглом пруду, к которому вели дорожки, изгибаясь, как лира. На открытой большой веранде пили, натурально, водку, сияли вверху там жёлтые огни, и пахли зябко табаки, — и всё было полно какой-то насыщенной, чисто русской купеческой дикой роскоши. В этом месте ещё витали тени приваловских миллионов, и кто знает, на террасе не сидели ли их последние наследники?
Но вот снизу я увидал, что публика на балконе поднялась и медный оркестр Гемпширского полка заиграл «Боже, спаси короля». Медные звуки лились победоносно в ночной тишине, и только ночная птица, беззвучно работая мягкими крыльями, торопилась скрыться от них…
«Боже, спаси нашего короля, — пели трубы, — спаси императора полмира, властелина Индии, хозяина старой весёлой Англии…»
Рослые бритые солдаты отлично выдували свои торжественные звуки, а потом, в виде любезности к русским, — раздались звуки: «Коль славен наш Господь в Сионе…».
Там — король, его величество, олицетворение, персонификация страны; здесь — обращение к Божеству… Спаси и помилуй, потому что нельзя же играть «Боже, царя храни»… Царя деловито расстреляли недалеко отсюда, в каких-нибудь ста, полутораста шагах, в доме Ипатьева…
Англичане могут играть, а русские должны помолчать…
Из шантанного Харитоновского сада выйти — на площади, конечно — церковь. А немного поодаль, окружённый высоким забором, мрачный и неосвещённый, высится на площади, на углу, лицом к церкви — знаменитый дом Ипатьева…
В Ипатьевском монастыре началась, в Ипатьевском доме кончилась династия Романовых… Долой всякие «теории вероятностей»!.. События происходят в мире не случайно, а какими-то сериями… И в этой загадочной связи — замётаны между собой и Ипатьевский дом, принадлежащий не то самому, не то его родственникам — петербургскому военному профессору химику Ипатьеву, и Ипатьевский монастырь, основанный предками Бориса Годунова, татарским мурзой Четом, перешедшим в православие и, основывая Евразию, честно служившим
Бывал я и в Ипатьевском монастыре неоднократно… Так и видишь широкие вольные просторы волжского разлива, и на фоне голубых вод из-за белых монастырских стен с бойницами в два-три этажа — глядят старые, синеватые, стозвонные разлапые кедры… Золото глав, фигурные очертания колоколен крепко вяжутся с круглыми пролетающими облаками…
Началось в Ипатьевском монастыре у св. чудотворной Фёдоровской иконы Божьей Матери, кончилось — в доме химикуса, на площади, правда — против церкви, но и против шантана. Вероятно, звуки шантана доносились и в дом Ипатьева — когда там сидел Государь…
Золототканое посольство, коленопреклонение, восстановление царя на вдовеющем престоле Москвы. Правда, звали молодого Романова и «воровским царём», за то что Филарет с перелётами путался да помалкивал…
Была честь…
Пришла революция — и с ней вместе пришло невероятное шельмование. В революции — не «его величество народ» сменил «его величество» царя, а на последнего опрокинулись ушаты грязи.
— Дневник Распутина! Связь с царицей! — слыхал я крики на Невском в апреле месяце 1917 года, когда доблестная армия валила рядами с музыкой и подсолнухами приветствовать додумавшуюся Думу…
Мне рассказывало одно лицо, бывшее в Ставке, что непосредственно вслед за отречением, на вокзале, когда уезжал Государь, выстроились кучкой, кроме военных, ещё и разного звания штатские люди:
— То были поставщики мяса, овощей и проч. и проч. — боявшиеся, что пропадут их деньги, и поэтому требовавшие их с Государя…
— В Тобольске комитет потребовал, чтобы с царя и его сына были сняты погоны…
В революции не было ничего от степенной русской важеватости Ипатьевского монастыря; в ней был пьяный визг Харитоновского шантана.
Десять лет прошло с той ночи; десять лет.
Железный процесс истории — неумолимо ткёт своё покрывало. И покрывало его — связь с прошлым.
Идёт мелкая, капиллярная работа. Воспоминания, над которыми так смеются советские писатели; сравнивание; гнёт, хуже которого не сыскать; душу пронзающее, густое, как топорный дух, — безбожие; рассказы военных, вспоминающих славные походы; осточертевшее всем хамство — всё это образовывает прочную грануляционную ткань, облекающую историческую рану…
Правда — по-прежнему — слышны шантанные звуки над местом убоя царя — но их никто не считает всерьёз. Только церковь, молчаливая тогда под зелёными лунными лучами, — вырастает теперь в огромную силу и блещет день и ночь огнями духа.
Русский народ — практический народ; он не верит никаким запретам характера теоретического; нет, бесстрашно идёт он, заглядывает в демонические глубины духа, идёт на грех, испытывает его и только тогда — испытавши — сожигаемый живым огнём греха, влекомый живой жаждой покаяния — он отвергает этот грех.