Красный вал [Красный прибой]
Шрифт:
Она прилагала все усилия, чтобы не быть навязчивой. Раньше недоверчивая, она стала теперь терпеливой, ее прежняя свобода движений сменилась застенчивостью. Благодаря этому, связь между ними продолжалась. И часто у Евлалии была иллюзия, что ее любят, она собирала воедино все воспоминания, и в случае если бы, наконец, пробил час разлуки, ее печаль была бы окружена ореолом. Ибо для простых душ воспоминания не являются чем-то мертвым: они живут, они бьются в них, и если они прекрасны, они и утешают их, и озаряют их своим сиянием.
Франсуа не мог забыть Христину. Она совсем не
Так как ему приходилось встречаться с нею у Делаборда, так как он видел ее иногда на улице, — Пустыри были для него священной и почти божественной землей, на которой он строил здание своего счастья.
Из-за нее же он оставался у Делаборда и ненавидел его. Этот старик любил ее так же, как и Франсуа. Когда, полный горечи ревности, он оказывался лицом к лицу с хозяином, на старческом лице которого с трудом поднимались веки, он не был больше революционером: это был бедный, безумно влюбленный человек, ненавидевший влюбленного, богатого, старого и немощного человека. Ружмон, с одной стороны, не хотел верить в то, что Христина может дать себя соблазнить, с другой — перед ним теснились самые убедительные доводы.
И, все-таки, он верил в это, потому что влечение уничтожает аргумент так же легко, как поток уносит камни.
В сумерках подсознательного низкий гнев подстрекал его когда-нибудь в день забастовки побудить толпу разгромить фабрику Делаборда.
Эта ревность достигла однажды своего апогея. В одну из сред, проходя по авеню Шуази, куда его привели забастовочные дела, Франсуа увидел выходившего из экипажа Делаборда. Малейшие детали туалета последнего, его свежевыбритое лицо, подкрученные усы выдавали желание быть элегантным.
Делаборд отпустил извозчика. Он шел маленькими шагами и очень нерешительно, по направлению к укреплениям.
"Ему здесь нечего делать", — подумал пропагандист. Вдруг сердце его сжалось от боли: появилась Христина. Теперь всё казалось вероятным. Молодым человеком овладело горькое и оскорбительное недоверие, он мог бы без удивления узнать, что Христина — любовница другого. Руки его похолодели, и, почти теряя сознание, он спрятался в тени ворот какого-то дома.
Толстяк поклонился, неловкий, несчастный и запыхавшийся; ничего в поведении Христины не показывало, чтобы она ждала встречи или была ею удивлена. Одну минуту он колебался, затем подошел и заговорил очень оживленно. Она пожала плечами, и они пошли рядом.
— Я не хочу их выслеживать, — сказал себе Ружмон. Но он пошел за ними, держась на большом расстоянии.
Делаборд молчал. Во рту у него пересохло; ноги его еле двигались, наконец, он с трудом пробормотал:
— Простите меня… Я знаю, что моя выходка нелепа. Я должен был бы поговорить с вами в мастерской. Но мы всегда становимся детьми.
Она слушала меланхолично и недоверчиво. У нее был род нежного чувства к этому благожелательному и щедрому толстяку. Он вознаграждал рабочих довольно широко,
— Но вам было бы достаточно меня позвать, — проговорила она любезно.
— Нет, я не смог бы, я не посмел бы. Зная, что вы пойдете здесь, я предпочел пойти на смешной и безрассудный шаг. В важные минуты моей жизни я действую, как игрок…
— Да, — сказала она, — вы любите игру… Я ее не выношу.
— Не обязаны ли мы лучшим, что есть в нашей жизни, событиям, ни причин которых, ни прямых следствий мы не знаем? Наконец, я не извиняю себя. Я хочу сказать…
У него были влажные щеки и почти расслабленная поступь.
— Знаете ли вы, — быстро начал он, — что с нашей первой встречи — вы были почти ребенком, — у меня к вам чувство безграничной симпатии? Это было лучом света… Яркого света… эти волосы, в особенности, эти глаза и улыбка, чистая, доверчивая, мужественная и такая прекрасная. О, я тотчас же понял, что вы наметите вашу дорогу, когда и как вы захотите. С тех пор вы для меня что-то успокаивающее, непреодолимое… нечто, о чем я грежу, даже за рывшись в дела. Разве вы этого не знали? Не чувствовали ли вы, что вам достаточно сказать одно слово, чтобы я помог вам осуществить ваши желания честно и законно, клянусь вам. Я скорее дал бы отрезать себе руку, чем позволил бы себе надеяться на плату за свои услуги. Вы можете этому верить; мои чувства проникнуты преданностью и готовностью жертвовать собою.
Христина наклонила голову, на ее лице отражались жалость, грусть, снисхождение.
— Я знаю, — сказала она, — что вы превосходный человек.
Глаза Делаборда наполнились крупными слезами; он был охвачен мягким чувством людей своего характера и возраста; рыдания сдавили ему горло, он пробормотал:
— Как это мило с вашей стороны… как вы добры ко мне. Может быть, мне надо бы на этом остановиться. Уже одно это счастье. Но тогда завтра всё придется начать сначала. Лучше итти до конца. И, кроме того, вы угадываете сами. Если, дорогая Христина, у меня и не было никакого рассчета, тем не менее давно уже я питаю к вам нежность иную, чем нежность друга.
Она сделала жест, моливший о молчании, жест дружеского сострадания и покорности провидению. И, не поняв его, он ответил инстиктивно, как бы в экстазе:
— Вы не знаете, — что такое для меня вы… нет, вы не знаете. Нет слов, чтобы это сказать, что-то вроде судьбы, то, что есть от вселенной в бедном существе, любящем прекрасное и чувствующем, что ему скоро пора исчезнуть… Боже мой, когда я думаю о вас… это победная песнь, это гимн бесчисленных жизней… все, что я видел во время моих путешествий, когда я был молод и богат, полон энтузиазма… итальянские деревушки, в которых я был так счастлив… сумерки в Неаполе, полном кораблей и пылающих облаков… горы летом, когда леса торопятся одеться в зелень листвы… Вы подобны одной из этих мелодий, которые пробуждают в нас воспоминания о нашем прежнем существовании и заставляют нас видеть то, что мы потеряем… и даже больше того… О, Христина! Много больше…