Красный замок
Шрифт:
Однако я перестала слышать голоса Годфри и Татьяны, но, может быть, лишь потому, что сердце у меня билось оглушительно громко.
– Холод, – по-прежнему косноязычно изрек Медведь.
Удивительно, что он вообще был способен говорить по-английски, хотя, подозреваю, Татьяна развлекалась, скармливая ему крошки европейской мудрости, как некоторые получают удовольствие, швыряя собакам куски мяса.
Я гадала, в своем ли он уме, и принадлежит ли к цыганскому народу или другому племени изгоев – например, к диким афганцам, о которых рассказывал Квентин, или к туркам.
Между тем Медведь нахмурился, будто бы заметив мою дрожь.
– Пей. – Выкинув вперед одну руку с растопыренными пальцами, он ухватил меня за шею, а второй рукой начал совать мне в рот горлышко бутыли.
Ледяной, но от того не менее жгучий напиток хлынул мне в рот. Часть попала в горло, остальное потекло по подбородку на шею. Я закашлялась, попятилась, как упрямая овца, и, пытаясь вдохнуть, втянула носом остаток обжигающей жидкости.
Все это время Медведь смеялся и кивал, отпустив меня только затем, чтобы отхлебнуть самому.
От отвращения меня чуть не вырвало.
Вот он снова замычал и, покачиваясь, уставился на меня.
Хотя волосы его были угольно-черными, внезапно я поняла, что глаза мерзавца прозрачны, как талая вода, и в них можно заглянуть, словно в открытое окно. Дикий холодный огонь горел в их глубине, за тонкой корочкой льда. Я никогда прежде не сталкивалась с таким прозрачным взглядом, не отражающим ничего, лишь втягивающим меня в свой пустой мир, наподобие туманного пейзажа, какой можно видеть за плечом Джоконды, за ее улыбкой.
Урод тоже улыбался. Покачивался из стороны в сторону. Мычал цыганский мотивчик. Ворчал себе под нос бессмысленные слоги, как животное. На мгновение я представила, что человек вот-вот прямо у меня на глазах в самом деле превратится в медведя. Под силу ли такой фокус индейцам Буффало Билла? Они ведь похожи на цыган, не так ли? Тоже собираются вокруг костра, раскачиваются и поют. Жжение незнакомого напитка все еще чувствовалось на языке, пронизывало огнем грудь и терзало желудок, будто я выпила кислоту, но страх вдруг пропал.
Дикарь, мыча, придвинулся ближе; глаза его горели, как две полные луны на дневном небе, белесые и текучие, словно шелк. Мысли у меня разбегались, я уже не видела его заляпанной рубахи и сальных волос – только глаза, прозрачные и жгуче-холодные, как жидкость в бутылке, которую он снова поднес к моим губам.
Меня закружила и почти поглотила странная летаргия, похожая на сон. Но тут я почувствовала, как корявые пальцы вцепились в ткань моей ночной рубашки, пытаясь разорвать ее. Знакомое чувство разбудило меня: будто снова, завернутая в бархатную занавеску, отделяющую сцены парижской панорамы от внешнего мира, я не могу вырваться из рук, тянущихся ко мне; мягкая подушка забвения закрывает мне рот и нос, а немигающие голубые глаза поглощают мое зрение, слух, меня саму целиком.
И я изо всех сил оттолкнула от себя все это – и воспоминание, и человека-медведя, вторгшегося мне прямо в душу.
В следующий момент я обнаружила, что лежу на полу. Глиняная бутыль тяжело ударилась рядом и откатилась на ковер, разливая содержимое; от нее откололся треугольный черепок.
Раненый медведь встал на дыбы; беззвучное рычание вырывалось из его окровавленного рта. Он размазал кровь лапой, оставив темный след на груди и без того грязной рубашки, и исчез, так ничего и не добившись от меня.
Я очнулась только утром, в сырости и холоде, с тяжелой головой, как после дурного сна. Увы, ночной визит незваного гостя не был сном: я лежала, распластавшись на ковре, как цыганка, и на языке у меня был скверный, незнакомый вкус. Вчерашняя бутыль обнаружилась здесь же, на расстоянии вытянутой руки. Огонь в камине погас, и на груди ночной рубашки все еще не высохло мокрое пятно.
Я села, дрожа; конечности у меня одеревенели от холода. Первая мысль была о Годфри: все ли с ним в порядке? Мне так и не удалось узнать, чем закончились «прения» между ним и Татьяной, и теперь я боялась самого худшего. По-прежнему сидя в растерянности на полу, я услышала, как в дверь деликатно постучали.
Даже этот тихий звук напугал меня не меньше шагов палача. (Не то чтобы мне доводилось слышать шаги палача, но каждый представляет, как они звучат. Особенно любители страшных сказок.)
Я резко поднялась и заковыляла к двери между комнатами, приоткрыла ее на полпальца и выглянула в щель.
– Нелл! Что случилось? – Годфри был полностью одет и выглядел вполне нормально.
– Мне нужно покрывало.
– То есть твое… – Похоже, он понял, что иначе мне придется показаться ему в ночной рубашке, и ненадолго исчез, после чего вернулся со своим покрывалом. Я протащила ткань через щель, вспоминая историю про богача и игольное ушко из Писания, и завернулась, как могла. Только после этого я отступила назад и впустила Годфри в комнату.
– Ты явно напугана, Нелл, – начал он, перешагивая через порог, и тут его взгляд упал на опрокинутый сосуд. – Ох! Неужели здесь побывал вчерашний пьяный боров?
Я кивнула, плотнее заворачиваясь в покрывало.
Годфри взял меня за плечи и проводил к креслу перед камином, где и усадил. Потом он раздул еще теплившиеся угли и разжег огонь с помощью щепок, отколовшихся от поленьев, лежащих перед решеткой.
– Я слышала вас с Татьяной прошлой ночью, – наконец призналась я. – Что ей было нужно?
Годфри помолчал, подпитывая пламя щепками, чтобы занялись поленья.
– Ничего достойного. Или даже осмысленного. Но ей нравится сопротивление, по крайней мере на данной стадии. Я мог бы мгновенно справиться с ней, если бы решил, что от этого будет польза. Но ты, Нелл! – Он повернулся ко мне, озабоченно нахмурив лоб: – Один на один с этим мясником! Что произошло?
– Он явился, качаясь и мыча. Пил из этой бутыли. И меня заставил пить.
Адвокат подошел ко мне и неловко похлопал по плечу: