Красота
Шрифт:
Поэтому предположение, что нас эстетически привлекает факт движения материи, равнозначно утверждению, будто мы воспринимаем как прекрасное саму движущуюся материю. И это, конечно, справедливо, но лишь в том смысле, что эстетические переживания мы действительно получаем в результате восприятия объективной реальности, то есть что именно в ней присутствует и та закономерность, которую мы стремимся нащупать. Следовательно, такое предположение возвращает нас на исходные позиции.
Исключив из рассмотрения наиболее глубокую закономерность самого факта движения материи (материя существует лишь в движении), мы оказываемся перед более или менее общими закономерностями характера этого всеобщего неизменного движения (как именно движется материя). Но поскольку всякий особенный характер всех качественно определенных форм движения материи, изучаемый всевозможными конкретными областями знания, тоже исключается (ввиду установленной
Такой закономерностью, проявляющейся во всех конкретных формах движения материн, как и в адекватных формах ее отражения сознанием, изучаемой уже не частными науками, но материалистической диалектикой, является универсальная закономерность взаимосвязи, то, что Гегель назвал в свое время взаимодействием — конечной причиной вещей.
В отличие от абсолютного, неизменного действия всеобщей закономерности самого движения материн, проявления универсальной закономерности взаимосвязи в различных процессах и явлениях мира достаточно дифференцированы, чтобы быть объективным источником, питающим избирательную способность нашего восприятия. Борьба и единство противоположностей, переход количества в качество, отрицание отрицания — уже эти основные законы диалектики раскрывают перед нами сложнейшую, противоречивую динамику саморазвития материи от простого к сложному, от низшего к высшему, от хаоса к организованности, содержащую в себе совершенно объективно предпосылки всего возможного спектра возникновения непосредственных эмоциональных реакций. В то же время, будучи закономерностью не раз навсегда данной взаимосвязи, но и закономерностью развития (ибо взаимосвязь явлений и процессов реализуется именно в развитии; развитие есть рост организованности, взаимообусловленности процессов и явлений, а сам диалектический процесс развития невозможен вне всеобщей взаимосвязи), эта закономерность, оказавшись воспринятой непосредственно в явлениях, в тех или иных конкретных видимых, ощущаемых, проявляющихся перед нами взаимосвязях мира, в принципе не только способна, но и должна доставлять человеку безотчетное чувство радости. Радости непосредственного восприятия развития, прогресса, восходящего движения, радости субъективного, личного, эмоционального приобщения к великим, извечным процессам развивающейся, творящей себя материи, высшей, осознанной формой саморазвития которой объективно сделался творческий человеческий труд.
Поскольку ни более общая, самая общая из известных закономерностей (закономерность самого факта движения материи), ни любая из более частных (закономерности характера движения конкретных, качественно определенных форм и видов материи) не могут быть искомой закономерностью и поскольку, следовательно, единственная из возможных — универсальная закономерность всеобщей взаимосвязи, — как мы видим, не только не противоречит условиям стоящей перед нами задачи, но, напротив, вполне соответствует им, мы имеем все основания заключить, что именно она и является, той глубинной закономерностью объективной действительности, проявления которой мы субъективно воспринимаем как красоту.
Тогда мы должны будем сказать, что непосредственное ощущение проявляющейся в самых разных объектах восприятия — в сочетании цветов и звуков, в единстве и целостности форм, в соразмерности и стройности пропорций, в гармонической организованности человеческих взаимоотношений — универсальной динамической взаимосвязи процессов и явлений действительности, их скрытого в случайностях доминантного гармонического единства и дает нам светлое переживание красоты мира. Непосредственное раскрытие в малом и великом всеобщего объективного диалектического единства развивающегося мироздания рождает в нас яркую и бескорыстную радость ощущения его красоты.
Этот несколько абстрактный, на первый взгляд, и потому в какой-то мере обескураживающий вывод, к которому мы пришли чисто логически, действуя методом исключения, находит тем не менее позитивное подтверждение как в реальной повседневной практике эстетического восприятия (вспомним хотя бы наши незамысловатые опыты, всякий раз фиксировавшие внимание на характере той или иной связи явлений, на их взаимодействии, на их соотношении, на их единстве), так и в многовековой традиции, обобщившей эстетический опыт бессчетного числа поколений.
Действительно, когда под определенным углом зрения начинаешь всматриваться в, казалось бы, столь несовместимые между собой, своеобразные для разных цивилизаций, эпох, религий, социальных, экономических, нравственных воззрений эстетические суждения и концепции, составляющие весьма значительный раздел мировой философской мысли, нельзя не обратить внимания на поразительное (в контексте исторических метаморфоз культуры) единодушие при решении занимающего нас вопроса.
Отмечая это, автор вполне отдает себе отчет в возможных недоумениях: о каком единодушии при решении кардинального вопроса эстетики (а пока таковой не существовало как науки — философии) может идти речь, скажем, у последовательного материалиста и столь же убежденного идеалиста? Однако это именно так, хотя материалист остается вполне материалистом, а, например, средневековый теософ продолжает доказывать бытие божее. Дело в том, что признание доминантного единства и гармонии первоисточником феномена красоты, подводя итог определенному, прежде всего художественному опыту, само по себе еще не предопределяет того или иного решения основного вопроса философии, бескомпромиссно разделяющего философов на противоборствующие лагери. Так, если это гармоническое единство предустановлено или регулируется внешним духовным началом — перед нами объективный идеализм. Если его истоки только в сознании субъекта восприятия — это идеализм субъективный. Если природа гармонии непознаваема — концепция склоняется к агностицизму. Если же гармоническое единство объективно, материально и познаваемо — мы имеем дело с материалистической философией.
В то же время само то обстоятельство, что мыслители разных школ и направлений, по-разному объясняя и трактуя некий факт, на протяжении тысячелетий солидаризируются в его утверждении — в данном случае в утверждении единства и гармонии явлений мира как основы ощущения его красоты, — это обстоятельство, на наш взгляд, несомненно свидетельствует в пользу достоверности самого утверждаемого факта, независимо от того, насколько правильно он объясняется в том или ином отдельном случае. Особенно весомыми представляются здесь суждения людей, имевших дело с искусством, то есть не только с восприятием, но и с активным, целенаправленным созиданием прекрасного. Ведь художник всех времен и народов всегда компоновал, организовывал в целом свое произведение, всегда подбирал, сочетал краски, всегда уравновешивал, взаимосвязывал форму7. В поте лица он добивался единства и гармонии внутри создаваемой им модели мира, что бы конкретно ни изображало его создание. Искусство всегда из хаоса творило свой космос. Поэтому теоретические обобщения художников на эту тему есть просто попытка логически осмыслить процесс собственного творчества — создания совершенно особых объектов, для которых именно красота так же существенна, как истина для научного поиска.
Но прежде чем коснуться истории вопроса, нельзя не Задуматься над тем, в какой мере имеем мы право сегодня соотносить наши выводы с представлениями и выводами далеких предшественников. Ведь, как известно, наука эстетика вообще возникла лишь в новое время и ее рамки, как и содержание ее понятий, далеко не соответствуют «доэстетическим» эстетическим воззрениям и представлениям, например, древности или средневековья.
Можно ли вообще пытаться, не греша против научной добросовестности, искать подтверждение современным взглядам в дошедших до нас текстах и высказываниях прошлых эпох?
«Исследователь, — пишет в этой связи С. Аверинцев, — с самого начала обязывается искать в материале то, чего там в собственном смысле слова по самому определению не может быть дано и что возникает лишь после перегруппировки и перетасовки материала — например, „эстетику". Не из такого ли подхода к вещам рождается популярное представление о „наивной мудрости" древних мыслителей, которые якобы мыслили не иначе, как „гениальными догадками”?» 19
С этим тонким и точным наблюдением нельзя не согласиться. Очевидно, когда дело касается истории эстетики, методология которой волнует Аверинцева, исследователь не имеет права ограничивать свои изыскания формальными рамками современных представлений и соответствующих терминологических совпадений, но должен рассматривать под определенным углом зрения все мировоззрения подобной эпохи, раскрывая подлинную, а не формальную эстетическую содержательность сознания люден того времени.
Однако в нашем случае речь идет не об исследовании эстетического сознания минувшей эпохи во всем его своеобразии и неизбежном отличии от современных форм сознания. Напротив, обращаясь к прошлому и вполне отдавая себе отчет в «закрытости» для нас полного смысла и ушедших значений тех или иных текстов, мы тем не менее стремимся увидеть в нем зарождение и развитие эстетического содержания, которое впоследствии вошло в современные научно оформленные эстетические представления. Ведь наука эстетика, выросшая из «донаучных» эстетических воззрений, сортировала и отбирала важное и ценное в них именно потому, что это представлялось важным и ценным, «остающимся», содержащим истину. И в этой связи полагать, как это делает Аверинцев, будто «меткое попадание» сказанного древними в «одну из наших проблем» всегда просто случайность, на наш взгляд, опрометчиво. Опрометчиво потому, что сами-то «наши» вечные проблемы эстетики, в каких бы архаических формах они не фигурировали прежде, возникли задолго до того, как появилась наука эстетика, вобравшая в себя эти проблемы и продолжающая их разрабатывать по сей день.