Краткий конспект истории английской литературы и литературы США
Шрифт:
Каков же Гэтсби в глазах самого Скотта Фицджеральда?
Профессор Я. Засурский рассуждает так: «Своего рода преклонение писателя перед Гэтсби отнюдь не означает, что он положительный герой для Фицджеральда». Странная фраза, если учесть, что «преклоняться» — значит «очень уважать, боготворить». Даже если можно уважать того, к кому относишься отрицательно, то боготворить его, согласитесь, никак нельзя. Засурский ссылается на английского критика Кросса: «Кросс усматривает в верности Гэтсби к Дэйзи проявление его „моральной некоррумпированности, которую Ник чувствует под покровом его коррупции“. Едва ли это так, — делает вывод Засурский. — Гэтсби практически становится человеком того же круга, что и Том Бьюкенен».
Но как тогда быть со словами Ника о том, что «все они, вместе взятые» не стоят Джея Гэтсби?..
Несостоятельна,
Думается, автор потому и предоставил повествование Нику, что сам он не хотел давать оценки — особенно лобовые — ни герою романа, ни рассказанной истории. Отношение Ника к Гэтсби противоречиво, как, безусловно, противоречив и сам герой. Каррауэя восхищает его улыбка: «какое-то мгновение она, кажется, вбирает в себя всю полноту внешнего мира, потом <...> сосредоточивается на вас. И вы чувствуете, что вас понимают ровно настолько, насколько вам угодно быть понятым. <...> Но тут улыбка исчезла — и передо мною был просто расфранченный хлыщ».
С юных лет положенное Гэтсби себе за правило чтение для общего развития, о чем свидетельствует его давняя записная книжка, в результате приводит к собранию прекрасной библиотеки, и можно не сомневаться, что по крайней мере многие книги из нее он читал. Может быть, и это в известной степени сделало из него человека, способного в тридцать с чем-то лет хранить романтическую верность мечте пятилетней давности — мечте о женщине, у которой, по его собственным словам, «голос полон денег».
Энергия, деловитость позволяют Гэтсби в пять лет стать несметно богатым: молодость и любовь не могли ждать. В средствах он не был разборчив. И, как знать, быть может, тот звонок маклера по телефону, который после его гибели принял Ник, был роковым и, будь Гэтсби жив, его ждала бы катастрофа.
Впрочем, и любовь к Дэйзи кончилась катастрофой еще до трагических событий, последовавших за объяснением Гэтсби и Бьюкененов: ведь Дэйзи не подтвердила слов Гэтсби о том, что она готова бросить мужа! Скорее, наоборот, дала понять Джею, что все останется, как было до сих пор...
Разумеется, Ник прав: «живая Дэйзи в чем-то не дотянула до Дэйзи его мечтаний — и дело тут было не в ней, а в огромной жизненной силе его иллюзии». Но на замечание Ника, что прошлое невозможно вернуть, Гэтсби убежденно возражает: «Почему? Разумеется, можно!»
Быть может, как раз эта убежденность, эта верность мечте о недосягаемой любви, это желание отыскать себя самого — утраченного во времени, не понятого до конца самим собою, — быть может, это и делает Гэтсби романтическим героем, а книгу о нем — символическим романом? Ибо если речь здесь и идет о губительной власти денег, то не Гэтсби, а Дэйзи является жертвой этой власти, олицетворением которой выступает благополучный и самоуверенный, циничный и пошлый Том Бьюкенен.
Урок, который Гэтсби мог бы вынести из грустной истории своей любви, состоит, нам кажется, в том, что, во-первых, цель не оправдывает средства, но, во-вторых, сама цель оказалась не достойной ни влечения к ней, ни приложенных к ее достижению усилий. Как, впрочем, и цель всей его жизни — богатство ради достойного положения в обществе — совсем не так заманчива, как ему казалось, потому что не является залогом счастья. Потому что уважение окружающих оказалось фальшью. И дело не только в том, что никто из тех, кто пользовался гостеприимством Гэтсби, не счел нужным с ним проспаться. Ведь и в разгар самых пышных празднеств гости позволяли себе вести о хозяине дома самые грязные разговоры. И, не будь Гэтсби романтиком, не сохрани он в своем сердце тот «зеленый огонек», о котором говорится в последних строках книги, его можно было бы тоже считать жертвой власти денег. Но как раз та «потрясающая сентиментальность», в которой Нику слышатся «ускользающий ритм и обрывки давно слышанных и забытых слов» (мотив повторяемости человеческих чувств, звучавший в «Прекрасных и проклятых»), противопоставляет Гэтсби окружающим. Может быть, именно смерть, избавляя от позора и тюрьмы, тем самым возвышает его над
Возможно, именно потому Томас Элиот (1888—1965), поэт, в стихах которого в двадцатые годы отчетливо звучали мотивы крушения личности в водовороте общественной жизни, написал Скотту, что «Великий Гэтсби» — «первый шаг, который сделала американская литература после Генри Джеймса».
Коммерческий неуспех романа — после его выхода в свет было продано всего двадцать пять тысяч экземпляров — со временем компенсировался блестящими отзывами прессы и товарищей по перу: Хемингуэя, например. Но Скотта это не радовало: он рассчитывал, что будет продано в три раза больше книг: «Я не могу снижать наш жизненный уровень», — писал он редактору, М. Перкинсу. И снова засел за рассказы, рассчитывая покрыть ими недостаточный доход от романа, несравненно более высокую художественную ценность которого сам прекрасно понимал.
Следующий роман Фицджеральда «Ночь нежна» вышел только в 1934 г. Многое, очень многое произошло в жизни писателя и его семьи за эти годы. Частые поездки во Францию и пребывание подолгу в Париже и на Лазурном берегу. Возвращения в США и жизнь в Голливуде в связи с полученным Скоттом заказом от «Юнайтед Артистс». В случае принятия сценария он должен был получить $ 12 000. Но сценарий «Губная помада» был отвергнут, и с гонораром в $ 3500 (а не вовсе без денег, как пишет в одной своей статье С. Батурин) супруги вернулись на восток. И новая поездка в Париж, где Зельда упорно занималась балетом и писала свой роман «Вальс оставьте за мной», и короткое путешествие по Северной Африке. А потом Зельда оказалась в швейцарской клинике с диагнозом «шизофрения», а Скотти осталась с няней в Париже. Сам же Скотт опять уехал в Голливуд. В это же время умирает сперва отец Скотта, потом отец Зельды. Зельда то выходит из клиники, то возвращается туда. Ее роман напечатан. И тогда Скотт, помогавший ей в работе, вплотную приступил к собственному новому роману.
Пожалуй, «Ночь нежна» рождалась наиболее мучительно из всех крупных произведений писателя. Он менял не только названия и даже не только систему образов: сам сюжет кардинально менялся не менее трех раз. Забегая вперед, скажем, что и опубликованный в 1934 г. вариант книги Скотт не считал окончательным и продолжал работать над композицией и уточнять детали. Лишь спустя одиннадцать лет после его смерти М. Каули издал рукопись «Ночи», хранившуюся в Принстонском университете в папке, на которой рукой автора сделана надпись: «Это окончательный вариант романа, каким я хотел бы его видеть». Каули снабдил текст вступительной статьей и любопытнейшими комментариями. По неведомой причине советское литературоведение скептически отнеслось к этой публикации, и ее перевод в СССР не был осуществлен. А. Зверев, к примеру, полагает, что Каули «чрезмерно буквально принял слова Скотта», хотя никаких аргументов, почему бы не понимать их именно так, не приводит.
«Ночь нежна» — слова из обожаемой Скоттом «Оды к соловью» Дж. Китса: «И я уже с тобой. Как ночь нежна!» Об этом хорошо известном у нас романе советской критикой написано очень много.
Интересна точка зрения Малколма Каули: он считает, что Скотт «мог изобразить в романе себя самого как Роузмэри Хойт, кроме того, что играл роль Дика Дайвера; затем его отношение к деньгам и различным слоям американского общества; затем его борьба с алкоголизмом и тревоги об эмоциональном банкротстве; затем болезнь его жены и все, что он узнал от швейцарских и американских врачей, ставивших ей диагноз; горькая мудрость, которую он приобрел в результате этого опыта <...>; его чувство вины, страх несчастья, который стал стремлением к несчастью, — все это было в книге, в разных ее слоях, как в девяти погребенных городах Трои».
Безусловно, в этом романе, как и во всех предыдущих, отразился личный опыт писателя: тут и смерти отцов Френсиса и Зельда, и увлеченность Скотта голливудской семнадцатилетней звездой Лоиз Моран, сопровождаемой всегда и повсюду ее мамашей (объяснение с Зельдой по этому поводу кончилось тем, что супруга вышвырнула в окно поезда первый подарок, сделанный ей женихом, — платиновые ручные часики с алмазами), и сама атмосфера киностудии, уже известная Скотту, и все, о чем писал Каули, включая письма Зельды-Николь, и ее диагноз, и историю болезни.